В партизанах

Караул не уследил, как длинным тесаком Федя ударил Гузикова в живот

- туг же, в колонне угнетенно-покорно стоявших полицейских. Но с остальными произошло нечто похуже. (В их числе и Владик Ивановский, мой почти одногодок, когда я, радостно-возбужденный, подошел к ним -в том ночном уже партизанском лесу, - он так и вцепился, чтобы хоть мне рассказать, что в полиции он всего лишь месяц, это мать его уговорила, и только чтобы в Германию не забрали.) Их угнали куда-то отдельно от нашего обоза, а когда налетели немецкие самолеты и взялись нас бомбить, полицейских (так рассказывали) заперли в каком-то сарае, чтобы они не разбежались. Но оттуда они так и не вышли, и лишь позже мы узнали, что произошло: лежали там дрова, и кому-то из начальников охраны пришла идея - пусть сами кончают себя. Сказали полицейским: «22 - это перебор, дальше поведем только половину, сами вот этим (поленьями) решите, кому жить, а кому нет». Слушали сквозь стены, как внутри это происходило, а затем вошли и перестреляли «победителей турнира» (так это называли с недобрым смехом).

Уходя от нас и уводя немца (с некоторым, вероятно, удивлением и сожалением: что эта женщина сотворила с ним?), Гузиков не знал своей судьбы. И мы, конечно, не знали, что будет через полгода. Только помню, как угнетающе подействовала на маму расправа с Гузиковым в том лесу (но не на меня, конечно), а про сарай она слышать не могла без ужаса. Но самому Гузикову не было от того легче, что кто-то за него переживал. Как бы там ни было, он нас не погубил и тем самым подготовил собственную погибель. Не проявил полицейской старательности при обыске, видимо, посчитался с тем, как отнесутся к нему в поселке, если он что-то найдет в семье доктора и арестует ее. А тут еще переводчик Барталь, явно опекавший эту семью. Как, впрочем, и других глушан - старался «фольксдойч», как только мог, оградить их от жестокости вдруг прикатившей к нему далекой родины - Германии.

* * *

После несостоявшегося обыска минуло месяца три, и снова старуха Потоцкая пошла с доносом. На этот раз ее все-таки перехватил Коваленко Миша, внимательно выслушал предупреждение, что шурин Адамовичихи - коммунист, что собирается в партизаны, сманивает других (ее Казика) и вообще это бандитская семейка. «Помощник начальника полиции» (кстати, Миша из староверов) строго-настрого приказал старухе ни к кому больше не ходить, он все сам сделает, что надо, - и тут же сообщил маме, найдя какой-то повод заглянуть в аптеку. (Хотя они обычно избегали прилюдных встреч.) Зашла мама в дом, почти упала на стул: ну вот, теперь мы точно пропали! Говорила я вам, но разве вы послушаетесь? Старуху перехватил Коваленко, но кто знает, к кому она еще сходила или пойдет. Предупреждала же, кто такие эти Потоцкие! (Упрек Сониному Пете, который успел-таки пооткровенничать с Казиком.)

Что погнало старуху и второй раз доносить? Не страх ли (уже и Казика ужас), что о первом доносе знаем (мы и не скрывали этого), а поэтому назад ходу нет. Кому-то из нас не жить: прогонят немцев, что тогда?

В «Войне под крышами» я довольно подробно расписал известные мне обстоятельства и даже «психологию» старухи и ее сына так, как я все представлял. Теперь об одном лишь рассказ: материнский поединок со смертью, на этот раз - бургомистром Ельницким. Важное обстоятельство: бургомистр из раскулаченной семьи.

Его глушанское уважение к доктору дополнялось чувством солидарности с женщиной такой же судьбы. Возможно, то, что и мадам Адамович тоже «кулачка», поднимало его в собственных глазах. Не говорите, что раскулачивали безграмотных мужиков! Вряд ли он был заинтересован -«отдать» и эту семью «бандитам». Так что и его, вероятно, устроил результат первого обыска.

Второй же случай должен был смутить его по-настоящему. Убежали в «банду» сестра докторши с мужем, который, как оказалось, к тому же коммунист. Вот кого она приютила, а раз кто-то из семьи ушел в лес -это уже не «раскулаченная» семья, а партизанская, «бандитская».

За одну ночь «социальное положение» наше в глазах бургомистра и немецких властей сразу поменялось - с плюсового на минусовое. (Как до войны, если кто-то скрыл, а потом выяснилось, что отец «репрессирован органами» или что брат-сват служил у белых.)

Мы в ту ночь все собрались бежать к партизанам, дорожка к ним была уже нахожена. Мама и плакала, спрашивая: «Куда я поведу стариков перед самой зимой?» - после того как сани Лещуна уже умчали Соню с малой Галкой и Петю, а мы с братом ее уговаривали: «Уйдем, мама!», но она и сама понимала: остаться - значит быть тут же схваченными, немцы такого не прощают! Легли, не раздеваясь: «Поспите немножко, детки!» - что-то обдумывала, решала и, видимо, решила, но когда утренний свет вломился в окна, она, очнувшись, тут же погнала нас из дому: что, что мы, детки, сделали, мы погибли, уходите немедленно к Левковичу (дорожно-шоссейный наш начальник, тоже был связан с партизанами) и не возвращайтесь, Богом молю, не возвращайтесь, пока сама не позову! Что бы ни случилось!