В партизанах

Если кому больше всего обязана Глуша (а не только наша семья), что уцелели, так это Барталю, «фольскдойчу»-переводчику при немецком коменданте. Барталь до войны работал механиком на электростанции, переводчиком сделали потому, что немец и знал язык. Сын его стал солдатом вермахта, однажды видел его в группе немецких солдат: так же коротко постриженный, одет, как они, только улыбка, как у отца, застенчивая. Не хотелось, но еще тогда отметил: хорошая!

Хорошо, если бы судьба обошлась с ними по-доброму. За то добро, которое Барталь делал людям. Хотя, конечно же, останься он здесь, получил бы все двадцать пять лет лагерей.

Где он оказался потом, если остался в живых, не знаю, а вот Ельницкий

- в Австралии. В 60-е годы Глуша разглядывала фотографию высокого сутуловатого иностранца в шортах, узнаваемого, на фоне ладного домика и шикарной машины - Ельницкий прислал родственникам, чтобы не забывали.

То, что Ельницкий тоже помог нам после ухода Пети в партизаны, подтверждается последующими его мстительными действиями - когда и мы ушли. Тем, как он гневался, как обижен и зол был, что эта баба так его переиграла, а он ведь ей так верил! И когда через год вдруг дошло до него известие, слух, что «сын Адамовичихи попался-таки», что видели его в Слуцком лагере военнопленных, Ельницкий не поленился помчаться за сто километров - уж он отмстил бы! Через сына - матери.

Отквитался бы, вернул должок проигравшего. Великая удача Жени, наше счастье, что в это время он болел тифом, лежал в бараке смертников. Всех военнопленных, кроме заразного барака, выгнали на плац, бургомистр и раз прошел, изучая лица, и второй, а когда ушел, то тут же вернулся, рассказывали, и в третий раз пробежал вдоль шеренги.

* * *

Ну, а победа над комендантом - это уже нечто совсем немыслимое.

Мама редко возвращалась к тем событиям, но когда рассказывала и через двадцать лет, голос у нее дрожал, пресекался от запоздалого недоумения и переживания: как она могла, на что рассчитывала, когда такое говорила немцу-коменданту?

Пойти в комендатуру ее вынудил Гузиков. Преисполненный чувством собственной значимости - ему вручили судьбу семьи доктора, но теперь уже «бандитской семьи»! - вдруг решил, что можно все. Пришел и раз, и второй в дом, полупьяный, его угостили, он покуражился, хвастаясь и винтовкой, и кожанкой убитого партизана и при этом требуя к себе не просто внимания хозяйки, а женского внимания «мадам Адамович». Не знал он эту «мадам», которая в шестнадцать лет польскому жовнежу, всего лишь за руку ее взявшему, прилюдно конфуз учинила.

- Что-о та-кое? - спросила она, когда полицай позволил себе заявить какие-то «права». - Да вы в своем уме? Завтра же иду в волость, в комендатуру!

- Пойдешь. Только не сама - поведут! Как миленьких!

Он ушел, ругаясь, пьяно вывалился в ночь, откуда и появился, а мама тотчас приказала:

- Опрокиньте вазоны, цветы! Стол! Ну что вы, не понимаете? Он погубит нас!

Мы с братом учинили хорошенький разгром в квартире, мама утречком сбегала домой к Барталю: пойдите посмотрите, что Гузиков натворил! Приходит, грозит, требует бог знает чего!..

Барталь предложил ей - идти к коменданту и самой об этом рассказать. Тому самому немцу, который показывал, Барталь помнит, фотографии своих детей на свадьбе у дочери Ельницкого.

И снова нас сплавила подальше от дома, а сама, увидев в окно, что переводчик уже прошел по шоссе в сторону комендатуры, быстренько собралась и направилась туда же.

Что ей подсказало слова, интонацию, все поведение - на грани безумного, но единственного спасительного риска - не иначе сам Бог, говорила потом она.

- Или арестуйте нас, или дайте нам жить, или мы уйдем в партизаны!

Она знает, что на погибель, но что ей остается, если нет никакой возможности жить; этот полицай Гузиков приходит, буянит пьяный, требует бог знает чего - вот так у вас и партизанами делаются: полицейским того и надо, чтобы люди разбегались, а барахло им оставалось; они и вас предадут, как родину предали; дети для меня -самое главное, но я вынуждена буду вести их на погибель, ничего другого не остается; или дайте нам жить, или арестуйте нас, или мы уйдем в лес!

Где он сейчас, тот немец, который все это выслушал от женщины с глазами то нервически сухими, то вдруг заливаемыми слезами, внимая терпеливо ее неслыханно наглым по тем временам словам, - не арестовал тотчас же, не крикнул, не стукнул кулаком по столу? Под испытующе насмешливым взглядом другого немца (мама убеждена, эсэсовца) комендант произнес свой приговор: вы, женщина, не виноваты, я это вижу, наказан будет полицейский.