В партизанах

Из Глуши, где бы ты ни находился, на весь мир распространяются тихие, мягкие волны медленно плывущего времени, утренних детских и птичьих голосов: приехал на два-три дня или даже просто позвонил, и ты снова спокоен, свободен для других мыслей и забот, самое дорогое на своем месте, и ничего не случилось. То место на земле, где для тебя сошлась жизнь и смерть, теперь, когда война в прошлом и лишь в памяти, место это как островок устойчивости, неизменности. В море уже новых событий и волнений. Летний теплый вечер, и все, все рядом, вокруг тебя Глуша твоего детства и детства ваших детей, на скамеечке сидит наша мама, вроде бы смирившаяся со старостью, с болезненной замедленностью любых действий, все более молчаливо, но по-прежнему неотступно участвующая в жизни сынов да и всей обильной родни - хочется остановить состояние такой самодостаточности жизни: нигде нет ничего, что было бы нужнее, дороже.

Из десятков моих возвращений в Глушу один приезд - лето 1945 года, -конечно, запомнился особенно. Разорванная войной жизнь нашей семьи собиралась, стягивалась заново - как рана затягивается.

Из войны Глуша вышла удачно, ей повезло. Ну, прямо-таки как нашей большой семье. Что, и у поселков, деревень, городов есть свой Ангел-Хранитель? Глушанский распорядился, чтобы Сталин принял уточнения Рокоссовского в отношении «операции Багратион» - часть наступления, войск пустить через Полесье. А тем самым Глуша, хотя она и прилепилась опасно к «варшавке», оставалась в стороне от главных боев, смертей, пожаров.

Партизаны, те жители, которые прятались в лесах или далеких деревнях, и там их не перебили, не сожгли заживо, как многих других, возвращались в свою Глушу. Полными или неполными семьями. Мама вернулась одна-одинешенька. Она потом скупо вспоминала, рассказывала, как вошла в нашу калитку, двор, в наш дом - целый год в нем жили сбежавшиеся из других гарнизонов полицаи, устроившие тут караулку. Как все загадили и что доломали, утащили соседи - можно

только догадываться. Мама с собой принесла то, что у нее было в вещмешке: то есть всего ничего. Добыла охапку чистой соломы, постелила у стены, и так провела первую ночь в своем доме. Кто-то заглядывал в окна, верили и не верили, что вернулась Адамовичиха, что это она. В Глушу не раз приходили известия, что и сыны, и сама погибли, убили их.

Когда мы уходили в партизаны, в волнении дожидалась, когда покинем дом, в сундук, зарытый в подпол, побросали то, что жалко было оставить просто так: какие-то столовые предметы, медицинские книги отца, я -свой альбом акварельных рисунков и стихи (тетрадку). Пусть лежит, хотя, конечно, были уверены, что «бобики», с их исключительным нюхом, тотчас взорвут пол и все вытащат. Настолько были в этом уверены, что мама и не подумала про сундук, про вещи, ей нужные. (А когда все-таки вскрыли подпол еще через несколько месяцев, нашли все совершенно сгнившим, кроме стекла и вилок с ложками.) И мои стихи, и мой альбом отсырели, почернели. Стихов не писал больше, рисовать не тянуло, не знаю отчего.

* * *

В голове у вернувшейся мамы было одно: Женя! Где он, что с ним? До встречи с дядькой Антоном про меня ей было известно лишь то, что Р-н сообщил: заутюжили! Правда, кто-то вроде видел младшего за фронтом, но как она могла не думать, что ей специально это говорят, чтобы вернуть надежду? Та же Валя Бузак рассказывала, как вдруг исчезала Анна Митрофановна, и ее искали вокруг по лесу, зимнему болоту, а выйдут на нее: сидит на кочке, снег у ног растаял - от слез.

И вдруг: о, радость, о, ужас! Шуев и с ним несколько партизан объявились в отряде, живы, целы, они убежали из слуцкого лагеря. С ними собирался и Женя, но его свалил тиф, и он остался. (Тот самый тиф, который спас от Ельницкого.) Куда девался лагерь потом, мама ездила, металась, искала следы его, куда могли угнать?..

А про меня и отца нашего от Антона узнала. В войну чудес было немало: например, два солдата спрятались под плащ-палатку, закурить, прикурить: щелкнули зажигалкой - ты? ты?! - оказалось, отец и сын, три года ничего не знали друг о друге. И вот пожалуйста! Так должно было совпасть, случиться, что подразделение, в котором дядька Антон был сапером, проходило через Глушу. Он побежал всех расспрашивать про семью доктора. Что ему могли рассказать? Встретилась ему даже Потоцкая, после он говорил, что больше всех бедовала, переживала, что Адамовичи пропали, убили их. Уже ни на что не рассчитывая, в каждой белорусской деревне, где останавливались и где видел людей с оружием, партизан, спрашивал: а такую-то не знаете? Недалеко от Слуцка это произошло, снова спросил, а ему:

- Анна Митрофановна? Так вот же она!

Она шла с полным ведром от колодца и всматривалась в незнакомого, высокого, как брат Антон, солдата в нелепых обмотках и коротковатой шинели. Шла, узнавала и не верила, но вот уронила ведро с водой и горько заплакала. Дядька Антон подбежал, обнял, а она ему:

- Я одна, Антон, я одна!

- Да не одна ты, Аня, вот, вот, смотри!..