В партизанах

Он зашарил по карманам, нашел, вытащил - письма с моим почерком, с папиным почерком. Вот, смотри!

Дядька всю войну переписывался с сестрой Олей, жившей в алтайском Лениногорске. Когда объявился там я, конечно, узнал про это, стал писать мне, получать мои письма, а тут и папа догадался сообщить о себе на Алтай - так замкнулось кольцо переписок.

* * *

Дядьку поразило, как обрадовались ему незнакомые партизаны: за врача, конечно, своего обрадовались. Через полчаса уже сидели за шумным столом и, перебивая друг друга, рассказывали, как они все знали, не сомневались, что Анна Митрофановна найдет детей, об этом и сны говорили.

Читая у Плутарха, у Тита Ливия про македонцев и вообще древних, как они разгадывали сны, шага без этого не делали, не предпринимали, я вспоминал свой отряд, партизан. Ну, чистые македонцы! Представляю, какие у наших начались толкования сновидений, когда стало совсем невмоготу, загнали их в Комар-Мох, они стольких потеряли, а жизнь самих на волоске. Даже комиссар Буянов, по словам Вали Бузак, приходил в санчасть и «политработу» проводил на снах. Сны свидетельствовали, что скоро дела пойдут лучше, а для немцев - совсем плохо. Маме приснилось, что брела по глубокому снегу и вдруг видит -буханка хлеба. Взяла в руки, а она - теплая! Через несколько шагов -еще одна такая же. Главное, теплая, значит, живы, и оба.

И вот теперь, когда нашелся младший, уверенно предсказывали: найдется и Женя.

Но он не находился. Куда только ни ездила мама, и в Западную Белоруссию, и на Украину. Брала узелок с хлебом и мчалась в белый свет, прослышав, что там и там были лагеря наших военнопленных или туда-то, на шахты, привезли их из Германии. А пленных, недоморенных в лагерях немецких, везли и везли на восток - в наши. Мать в отчаянии раскидывала руки перед этим изгоном-исходом, в надежде не пропустить, выловить, задержать. А уж разыскав сына, она все сделает, чтобы забрать его, отнять - неужто ничего не значит все то, что люди делали (и она тоже) в войну?

Уже и победа состоялась, отрадовались, отпраздновали, отплакали. И вдруг - письмо. От Жени, солдатский треугольничек.

Брат сообщал: он в госпитале, война идет к завершению, а значит, он живой останется. Не писал прежде потому, что на это не рассчитывал. «Ты, мама, уже отплакала, не хотел, чтобы тебе второй раз пришлось». (Вот дурак, вот дурак у меня брат!) Потом он так объяснял свое поведение: убежал из колонны военнопленных в Польше, сделался красноармейцем, на Висле стояли, в окопах наших людей раз-два и обчелся. От пулемета к пулемету перебегали, чтобы показать немцам, чтобы думали, что в России еще есть солдаты. Где уж было рассчитывать, что живой добредешь до конца войны?

- Да, мама, а в слуцком лагере мне встретились твои знакомые, помнишь пленных, которых ты кормила в аптеке? Они узнали, чей я, и, когда вышел из тифозного барака (а есть, есть хотелось, они это знали), дали мне мешочек сухарей, накопили, насобирали из своих кусочков, пока я там лежал.

Мама не произнесла, не напомнила про свое излюбленное: брось сзади

- найдешь впереди! - она просто заплакала.

Возможно, это были последние ее военные слезы.

Возвращение

Я возвращаюсь в Глушу. В Новосибирске мог застрять на целый месяц (эшелоны с войсками, с техникой гнали в сторону Японии), вероятно, так оно и было бы, если бы меня не ждала Глуша, мама. Познакомился на забитом людьми вокзале с инвалидом-фронтовиком, на протезе, решили вместе искать выход из положения, с нашей точки зрения, глупого: есть билеты, а уехать не можем. Нужно закомпостировать, ну, да это уже излишество, блажь невоенных людей. Мы-то лучше знаем, как нам обязательно ехать надо. Побрели вдоль пустого эшелона, дожидавшегося своего часа на запасных путях. Если хорошенько присмотреться, всегда найдешь если не дверь, то щель. Это любому фронтовику известно, а уж партизану - тем более. И действительно, в одном вагоне кто-то не поднял, оставил приоткрытым окно в туалет. Вот он, наш шанс! Инвалид послал меня в разведку, подмог снизу, сзади: вот я и в вагоне, пусть пока лишь в туалете. Подал мой вещмешок, сумку. Теперь давай ты, я протянул вниз руку, но фронтовик вдруг засомневался, нет, он не полезет, счастливого тебе пути, братка! Что ж, жаль, вдвоем было бы легче качать права перед проводницей.

Один я в пустом вагоне, садись, ложись, где пожелаешь. Но мы не гордые, нас и верхняя, третья полка вполне устроит. Забрался и затих, вслушиваясь. Поезд тихонько, на цыпочках подбирается к вокзалу, слышному издалека. По целому месяцу ожидающие отъезда люди -ясно, что и заорешь, и затолкаешься. Проводница тоже орет, визжит -да, видно, у нее характерец. Скоро встретимся.