В партизанах

Меня кормили, мне улыбались, со мной разговаривали звонкосчастливыми голосами, а мне уже хотелось выйти и пройтись по Глуше. Глушане кто узнают, а кто не узнают меня, постой, это, кажется, Ельницкого зять, он был в полиции, а потом тесть его от полиции освободил («по болезни», но мы-то знали - по блату, и тем спас его в ту ночь). На меня оглянулся с удивлением и почти испугом, а я невольно поздоровался. От полноты счастья. А почему не здороваться теперь, когда не ваша, а наша Глуша? Я и с Казиком, и с Потоцкой (а уж тем более со стариком) поздоровался бы, поразговаривал. Хотел бы посмотреть на них, дом их виднеется у леса. И с деревьями, с соснами поздоровался (кора все еще по-утреннему прохладная), поразговаривал. Вот эта, самая толстая, возле аптеки, меня спасала в ночь, когда мы по одному уходили к тому вон лесу. Перебежал шоссе, и тут послышались голоса, смех: полицаи идут! Пока проходили мимо, я поворачивался вокруг ствола дерева. А заметили бы - ночью, с чемоданчиком! - чем бы все для меня закончилось?

На мой вопрос: «А как тут Потоцкие?» - мама вечером сообщила:

- А знаешь, ко мне приезжали, спрашивали о них. Вернее, тут начал работать уполномоченный от Бобруйского их этого НКВД или как у них теперь? Зашел в аптеку, посмотрел, позвал меня в задние комнаты. Так и так, у него документы важные, он часто уезжает. «Могу я у вас их хранить? Мы знаем, что вы партизанка и муж всю войну в армии». Я ему говорю: «Нет у меня сейфа, боюсь я ваших бумаг!» - «А ничего, вы же храните яды, вот там и мое спрячьте».

Однажды мне говорит: так и так, поступило заявление (назвал Лещуна и еще двоих партизан), что Потоцкие на вас доносили немцам. Вы подтвердите? Понимаешь, сынок, я сказала: ничего не знаю и ничего не буду подтверждать! Ну как же так, все про это знают. Они знают, а я не знаю. Не спрашивайте меня ни о чем.

Видимо, заметив, что сын не очень ее понимает, пояснила:

- Мне Бог все вернул, а я буду. Пусть он их судит, его воля. Я поклялась, когда вас нашла, за всех все прощать!

Но когда старуха сама пришла в аптеку, принесла банку меда, сало - как же мама ее турнула!

- Нина и Франя удержали, а то бы я ее с крыльца спустила.

Про Казика мама сообщила: уехал куда-то в глубинку, будто бы учителем работает. Кому-то мед их по вкусу пришелся, в армию не забрали, хотя всех подмели, кого только можно.

После войны

В послевоенных «органах» оказалось немало бывших партизан. И наш один - Николай С. От него я много интересных вещей узнавал, и про себя тоже.

- Почему мое начальство так тебя не любит? - спрашивал Николай.

- А не любит?

- Это точно. Во-первых, говорят, не советский человек. И второе, он не любит нас, органы.

Со вторым я спорить не стал бы: убили, замучили, подставили под пули каждого третьего жителя огромной страны, а вы их любите! Обижаются. Но вот: советский, несоветский - это надо было еще доказать. Когда был, оставался «советским», а когда перестал им быть. Во всяком случае, когда отец, вернувшись из армии в Глушу, вдруг задумал и начал строить собственный дом (не жить же вечно по закуткам в аптеке!), я удивился:

- Собственный? Так скоро же коммунизм!

Самое поразительное, что не все было шуткой, была доля вполне искреннего убеждения, ожидания: мы же победили, теперь все сумеем, сможем!

Ну что, разве не вполне советский (идиот)? Дом отца, нами достроенный, стоит, можете убедиться, в Глуше. Ну, а коммунизм на одной шестой. Тут была явная недоработка и самих органов. Решительнее с нами следовало, круче поступать. Чтобы никаких оттепелей, никаких перестроек. Народ наш по-доброму не понимает, тут же наглеет. Вот и мы - в раннехрущевские времена. Нас старались покликать на помощь, чтобы вместе «улучшать социализм», в одной упряжке с органами, а мы хотя и мечтали об улучшенном, но чтобы без органов, без таких, во всяком случае, а если с ними, то без нас.

Мы тогда часто собирались в гостеприимном финском домике на окраине Минска - у Художника. Посидеть за столом, пошуметь, в громких спорах разгрызть все вопросы, вдруг и разом открывшиеся нам. Считалось, что «чужих» в нашей компании нет (да и надоело оглядываться), поэтому говорили обо всем открыто. А тем более мы были заодно с Хрущевым - кого же бояться? Однажды собрались, спрашиваем: «А Поэт где?» Нет Поэта. И вдруг появляется: вид человека - немного ошарашенного, но довольного: «Хлопцы, где я бы-ыл!» Его, оказывается, «вызывали». Дал подписку о неразглашении. Подробно стал рассказывать, что обещал не разглашать, а в заключение посоветовал: приготовьтесь, каждый должен иметь «версию», чтобы не застали, как его, врасплох.

Я дождался своей очереди даже с любопытством. Ведь мы были очень самоуверенны: недавние партизаны, фронтовики - нас голыми руками не возьмешь! Словно и не помнили, что у многих других заслуги куда как громкие, а загремели так, что и следа не осталось.

Но ведь был все-таки уже XX съезд!