В партизанах

Но вот я себе представил: другое время, или ты не устоял, или не сумел извернуться, и они тебя заарканили. С каким бы чувством вышел, выходил? Моя глушанская биография приземляет, подсказывает примеры-параллели, которые, вероятно, вызовут не вполне эстетическую реакцию. Как-то мы носились по убранному картофельному полю, привыкнув и не замечая, что на краю его стоит дощатый сортир, один на все заводское общежитие. Пацан побежал за мячиком, который ударился о заднюю его стенку и упал там. Побежал и вдруг исчез: только голова торчит над землей и плечи, опирающиеся на локти. Когда вытащили за руки из выгребной ямы, не знали, смеяться ли, плакать ли. Ему, уж точно, не до смеха было. До подмышек в желтозеленом дерьме, а запах, а вонь! И главное, не знаешь, что делать: обтереться - ботвы со всего поля мало для этого, отмыться - где, и как будешь идти через поселок, мимо людей. Почему, почему обязательно со мной такое! - прямо-таки кричит лицо парня. В глазах его я вдруг увидел безумную решимость: нырнуть туда, головой вниз, и уже не выныривать!

А ведь ныряли, и сколько, безоглядно.

Не думаю, что «обида» органов за эту встречу столь долго висела, давал я и другие поводы к нелюбви, надо быть справедливым. Ведь они, «органы», не только по улице Урицкого, а и «подсуседями» - в любом здании-учреждении. И конечно же - в Союзе белорусских писателей. А у нас там свои страсти, особенно когда ты критик и не ценишь «производственные романы». Чье-то терпение лопнуло («Какое тебе дело, что романы мои толстые, скучные - твои, что ли, деньги?!»), и я вдруг узнал: разыскивали Казика Потоцкого (это же надо уметь, глушане, и те не знали, где он, что с ним), от него получено письмо, и все теперь могли узнать, убедиться, что не только Адамович-сын - человек сомнительный, но и его мать. Дружила с немецким комендантом, он ее даже не арестовал. (Потоцкий никак и через столько лет не мог избавиться от шока, когда даже после второго доноса старухи нас не тронули.)

Я рассказал об этом матери, она отреагировала совсем неожиданно: зачем ты, сынок, про них писал? А еще этот фильм! (К тому времени прошел по экранам Туровский фильм «Война под крышами».)

Испугалась - за меня:

- Тебе они ничего не сделают?

И сообщила:

- Знаешь, мне прислали медаль «За отвагу». Второй раз. Это ошибка? Или это значит, что снова война будет? Раз вспомнили о нас.

* * *

Женя долечивался в Германии, армия генерала Пухова, в которой служил отец, стояла в Ровно. Ну, а мы с мамой снова жили в Глуше, и к ней тянулись невидимые нити, все связывающие. Время было особенное

- 1945 год. О чем в другие времена подумывал бы парень с восьмиклассным образованием (плюс один курс техникума)? Как закончить среднее образование. Мы же сразу - в какой институт поступить? Четыре года войны зарядили решимостью не только в поездах безбилетно ездить. Я выбирал между мединститутом и университетом, а точнее они выбирали, соревнуясь, что мне понравится: когда мединститут засомневался (и не без основания), что за круглая печать на справке о сдаче экстерном экзаменов и я, устыженный, вознамерился забрать у них документы, тут же бросились извиняться за излишнюю догадливость (все еще незначительный был процент мужчин, поступающих на учебу, а им мужчины были нужны). Но я все-таки забрал документы, когда на улице Минска встретил Женю Семенчука, которого в школе мы называли Жома и которому в войну в бобруйском немецком госпитале ампутировали руку (как жертве партизанского бандитизма, хотя ранили его немцы и был он сам партизан).

- Ты?

- Ты?

- Куда поступаешь?

- В мединститут.

- Иди к нам в БГУ (Белорусский государственный университет).

- А можно? Знаешь, у меня справка за десять классов и с печатью, но немножко того. (Я крутанул рукой, показывая, как печать поворачивают, чтобы нельзя было ничего разобрать.)

- Зато партизанская у тебя нормальная?

- Нормальная.

Женя-«Жома» взмахнул коротким обрубком руки:

- Ее и предъявим.

В Ровно, показаться отцу и посмотреть на него, я ехал, уже став студентом и временно прописанным жителем столичного Минска. Не догадывался, что меня еще и в разведку посылали, у мамы были свои соображения. Она уже начинала свою обширную программу, акцию по собиранию под глушанскую крышу всего нашего рода. Уже были написаны и разосланы письма, куда только можно - в Сибирь, на Урал. Конечно, не только того и света, что в Глуше, но само собой разумелось: если людей насильно разогнали, кого куда, и если все наконец поменялось (а тогда верили, что война, победа многое изменили), ясно, что надо восстановить порушенную жизнь, помочь вернуться изгнанникам. Правда, многие уже другие корни обрели, пустили в иную почву, для некоторых Глуша уже звучала этимологически - глушь. Но что