В партизанах

И тем не менее вернулся вояка домой с самым пакостным чувством на душе. Вот тогда впервые неожиданно появилась догадка о многих смертях, которые я в войну наблюдал: существует не только страх, но и стыд смерти. Не страх зажал мои уста, когда по нас стреляли, а стыд, но не всего лишь детский стыд, что застали с девушкой, нет, более органический, возможно, испытываемый вообще перед концом, смертью. Его я видел, замечал (но не понимал) в глазах смертельно раненных, после мучений, отпустивших, отступивших, когда человек вдруг видел, уже видит смерть. Наверное, не только у зверей, животных потребность, умирая, забиться в чащу, спрятаться, уйти с глаз?.. А то, что у задушенных петлей при этом происходит семяизвержение, может навести на мысль: а не сродни ли стыд смерти тем снам, когда ты с голой женщиной, а кругом люди смотрят, как она тобой, а ты ею пытаешься овладеть, насладиться, испытать. Вот именно: не только смерть овладевает человеком, но и человек вдруг начинает испытывать к ней род влечения, и именного стыдного. А рядом, кругом люди.

* * *

Возвращался из Ровно, так же, как и туда ехал, «на перекладных» -больше в товарных вагонах, чем в пассажирских. На одной из станций вскочил в товарняк, да прямо в лапы к «фюреру». Противно маленькому, ничтожному, но вот запомнился же, на всю жизнь. После они нас сопровождали на каждом шагу, куда ни сунешься - наслаждающиеся, упивающиеся своей маленькой властью властолюбцы, хозяева не столько судеб, сколько нервов сограждан - но чтобы подумать:

«фюрер!» - надо войну было пройти. До войны их, наверное, по-другому воспринимали.

Это был обыкновенный товарный вагон, но, как нарочно, с нарами в несколько ярусов, и пассажиры - типичные для того времени, с грязными узлами, с детьми, лица голодно-грязные, глаза воспаленные усталостью, но тоже, как специально, евреи, несколько еврейских семей. (Перебирались откуда-то из западных, теперь уже наших, районов в восточные.)

Все словно специально, чтобы про хозяина вагона подумалось: фюрер! Он еще не появился - побежал в буфет подзаправиться, так мне сообщили - но по тому, как о нем вполголоса говорили, как испуганно не советовали мне связываться и лучше поискать другое место в поезде, но главное - почти лагерная тоска и ожидание очередной пытки унижением в глазах женщин - это многое сказало об отсутствующем «пане лейтенанте». (Они его так называли.) Но всего я, конечно, вообразить не мог, должен был (и захотелось) увидеть и самому испытать. (Или себя испытать.)

Уже поползли мимо нас сгоревшие пристанционные здания, а лейтенанта все нет. Даст бог, отстанет от поезда. Ого, не отстанет, такого ни за что не случится! (Даже надежды у людей не было с ним больше не встретиться.) И действительно: вдруг завис в проеме дверей на локтях, кряхтит, матерится. Как же бросились бедные евреи втаскивать в вагон своего благодетеля-мучителя. Но он не поверил в их старательность, тут же уличил в лицемерии:

- Рады, рады были бы! Или если бы под колеса. Весь свет дурачите, а меня не обманете. Так, придавим ухо минуток на 600. Чтобы ни гу-гу! Когда вы мне номерной объект очистите-освободите? Я что, нанялся катать вас в казенном вагоне?

- Мы скоро доедем, мы так благодарны пану лейтенанту.

- Это кто тут пан? Господ мы отменили в семнадцатом. Ничего, скоро поймете, что к чему.

Глянул в мою сторону. А набросился на женщин:

- Это вы так стережете вагон? Выгоню всех! Документы?

- А у тебя они есть? - спросил я.

- У меня-то в порядке. Мне твои нужны.

- Вот и предъяви свои, что имеешь право мои спрашивать.

Вполне советский разговор. Но мы уже осмеливались, учились выяснять, а почему, собственно?

Сколько я ехал с ними, столько перебрехивались мы с ним, лежащим наверху нашим паханом-лейтенантом. Вначале вагон был на моей стороне: хоть кто-то нахалу-мучителю дает отпор. И мне эта роль нравилась. Я видел несмело-одобрительные взгляды и улыбки, которых не мог сверху заметить хозяин вагона. Но я уйду, а они останутся с ним один на один. И уж он-то постарается вернуть пошатнувшийся «авторитет», непререкаемую власть, и неизвестно, чем придется им платить за мою смелость. Какой новой униженностью, какой еще степенью подобострастия? Ничего себе - помог людям, Александр-защитник нашелся!

Когда выпрыгнул из вагона, он высунул свою усато-бакенбардную физиономию и спросил напоследок:

- А ты случайно сам - не жид?

- Уже интересовались. Немцы.

* * *