В пасти Дракона

Мало того, эти милые бедняжки решились ради переживаемого времени на жертву почти немыслимую. Для баррикад понадобились ограждения, а для тех — мешки. Прелестные участницы осады снизошли до того, что нашили для укрепления баррикад мешков... из шёлка, атласа, гардин, ковров, награбленных европейцами в соседнем дворце принца Су. Драгоценные шёлковые ткани, подарки бесчисленных богдыханов, сохранявшиеся целые столетия, как святыни, под их нежными пальчиками быстро превращались в мешки, которыми укреплялись баррикады... Вряд ли когда-нибудь от Сотворения мира возводились во время войн такие укрепления... Баррикады в яркий солнечный день казались красивой театральной декорацией — так они пестрели всеми цветами радуги... Очевидцы отмечали с восторгом это сказочное великолепие.

Но несмотря на всё это, у русских — господ Покатилова, Попова — невольно зарождалась тревога. Дни шли за днями, а никакие вести извне к ним не доходили. Они не стояли за суммой, только бы подать о себе весть в Тянь-Цзинь, где, как они предполагали, должны были находиться европейские войска.

О том, что войска в Тянь-Цзине, осаждённые узнали от князя Цина, подписывавшегося на своих письмах к посланникам «князь Цин и прочие». Дин уведомлял посланников, что взятие Таку без предварительного объявления войны и последовавший на тех же основаниях поход на Тянь-Цзинь вынудили китайское правительство поднять оружие; Цин указывал, что до того времени против европейцев озлобились одни только боксёры и чернь, но осаждённые ничему этому не хотели верить. Мало того, прекращение бомбардировки, «перемирие», как они называли любезности, оказываемые им со стороны китайцев, все они считали опасением за будущее и вообще за предзнаменования близкого появления европейских войск в Пекине. Уверенность эта дошла до того, что на митингах был возбуждён вопрос об отливке медали в память осады, причём в виде надписи на этой медали предлагалось библейское «Мани Тэкел-Фарес».

— Самая подходящая к случаю надпись! — восклицал мистер Раулинссон. — Разве не походит в настоящее время Китай на царство Валтасара?

Этот вопрос обсуждался очень горячо. Ораторы даже забыли лаун-теннис, в который имели обыкновение потрать время от времени. Целые фонтаны красноречия изливались по сему поводу. На колокольной башне даже было вывешено объявление, и вопрос о медали явился самой жгучей темой бесед в эти дни.

Впрочем, были люди прозорливые, занятые вопросами более насущной необходимости. Приходилось думать, как удастся разместиться в Пекине, когда придут войска. Наиболее предусмотрительные с высоты стены начали уже приглядывать здания для своих квартир, а некоторые даже находили, что для этой цели с большим удобством может служить святая святых Китая — дворец богдыхана.

Одно время среди осаждённых был героем дня русский казак Бичуев. На него даже негодовали все эти европейцы, для которых русский человек представлялся чуть ли не чем-то вроде китайца.

Незадолго перед тем один из пекинских купцов Имбек отдал молодцам весь свой магазин, который легко мог подвергнуться разграблению со стороны китайцев. Матросы и казаки не замедлили воспользоваться удачным случаем и все из магазина перетаскали в посольство, поделившись своей добычей с американцами. Пошёл пир горой. Целые дни рекой лилось шампанское. Пили на славу из всех бутылок, не упустили случая выпить и Гуни-ади-Янос[78], которое, впрочем, «никому не поправилось». В запасах магазина был и стрихнин. Бичуев припрятал его на всякий случай, хотя всем было разъяснено, что это — страшнейший яд.

Вдруг Бичуев захворал лихорадкой. Доктор прописал ему хинин. Попробовал молодец назначенный приём — ничего, помогло. Вот он и решил своим сибирским задним умом, что если «малость» помогает, то взять и проглотить этого порошку побольше — всю хворость как рукой снимет и тогда можно будет вернуться к своему посту. Взял да и прибавил к хинину из своей баночки стрихнина. Конечно, сейчас же обморок, потеря сознания... Этот печальный случай сейчас же стал известным. Заохали, заахали, на Бичуева посыпались упрёки.

— Умрёт, непременно умрёт! — обсуждали этот вопрос. — Такой приём смертелен...

— Но это ужасно! Нас так мало, каждый человек дорог, и вдруг приходится терять одного из защитников...

Бичуевым интересовались, негодовали, жалели, ждали с минуты на минуту его кончины.

Сибиряк взял да и выздоровел. Русскому желудку и страшный яд нипочём оказался...

Господа европейцы даже в ужас пришли.

По их требованию, Бичуева даже показывали им, и они рассматривали его, как какого-то дикого зверя.

— Варвар! Дикарь! Кто бы в Европе остался жив после такого приёма! Европейская лошадь не выдержала бы. Всякий умер бы! Вот что значит быть культурным человеком, а подобным варварам и яд нипочём. Грубая натура!

Так толковали культурные европейцы, а Бичуев нисколько не чувствовал себя хуже от того, что его сибирский желудок оказался лужёным... Пожалуй, он даже судьбу свою благословлял за то, что оказался не европейской, а грубой русской натурой.