В пасти Дракона

Тце-Хси видела всё это. Она постигала всю опасность, грозившую её стране, которую она любила, которой она отдала все силы своего ума, все свои супружеские и материнские привязанности. Но она всё терпела, надеясь, что европейцы наконец насытят свои интересы и оставят Китай в покое. Не тут-то было! Едва только слабый безвольный Куанг-Сю достиг совершеннолетия, сейчас же проявились следствия европейских происков. Около него оказался Кан-Ю-Вей, человек европейского образования, но, очевидно, недалёкий и учёный исключительно кабинетный. Реформы, создаваемые в тиши кабинетов, — одно, а проведение их в жизнь, пригодность их для жизни — другое. Он убедил императора в том, что одним росчерком пера можно изменить устанавливавшийся в течение многих веков строй быта непеременчивого народа, поставить его жизнь на европейский лад во всём, начиная с перемены национального костюма. Куанг-Сю согласился с этим и уже готов был возвестить свои реформы, как вдруг явилась Тце-Хси с отречением от престола в руках. Она молча протянула перо племяннику, но при этом взгляд её был столь ужасен, что Куанг-Сю, весь дрожа, в страхе попятился от нёс, холодный пот выступил на его лбу: в этом взгляде он прочёл свою смерть в случае отказа подписать отречение и понял, что он должен или слушаться, или умереть. Он избрал первое, но когда отречение было подписано, волнение его было столь велико, что кровь хлынула из его горла.

Но теперь смерть племянника была не нужна Тце-Хси. Жил он или нет — при существовании отречения было для неё безразлично. Она же не хотела новой кровавой жертвы. Ей довольно было мужа и сына. Императрица перевела Куанг-Сю в особый дворец Инг-Тей и сама во время его болезни ухаживала за ним с добротой любящей матери.

Однако этот случай открыл ей глаза. Она поняла, что с европейцами путём «непротивления злу» ничего не поделать. Рано или поздно, а они решили растащить по кусочкам страну Неба, обратив всё её население в слуг, обречённых на вечную работу на своих белокожих повелителей. Могла ли она примириться с таким положением? Китай, как бы миролюбив он ни был, а всё-таки достаточно силён, чтобы стряхнуть с себя, как пёрышко, иноземное иго. Тце-Хси знала, что все её приближённые сочувствуют ей. Только немногие из близких престолу сановников поддались обаянию Европы. Истинные же патриоты видели, к чему ведёт политика «панцирных кулаков», и понимали, что неприкосновенность страны требует немедленного сильного отпора всем этим поползновениям.

Тогда-то во дворцах Запретного города и начались тайные совещания, на которых решено было во что бы то ни стало изгнать из Китая всех европейцев, кроме русских, которых каждый китаец считал своими естественными друзьями.

Теперь, как и всегда, императрица в конце совещания явилась среди патриотов, чтобы своей энергией поддержать их решительность.

— Пусть приготовят указ! — говорила она. — Куанг-Сю подпишет его, иначе...

Её взгляд досказал то, что хотел выразить язык, и все поняли его.

— Да, пора! — словно, сама с собою заговорила Тце-Хси. — Пора вымести всех этих белокожих людей! Нам придётся принести многие жертвы, речей крови прольются, но что могут они значить, если Китай будет спасён... Ничего не делается без жертв. Погибнут десятки тысяч, их потеря не будет даже заметна... Но готовы ли мы?

Патриоты, вставшие со своих мест при появлении императрицы, внимательно слушали её речь.

— Великая «дочь Неба», повели — и свершится всё по твоему слову! — ответил за всех главнокомандующий маньчжурской армией Тун-Фу-Сянь. — Пусть раздастся это слово, и мы начнём войну...

— Я верю этому, но пока не надо войны! Я хочу сделать попытку. Я слышала, Туан уже говорил вам, что лучше, если сам народ начнёт изгнание европейцев. Неужели они не поймут и этого?

— «Дочь Неба»! — возразил ей глава цунг-ли-яменя принц Цин. — Не говори пока этого слова.

— Почему? — поинтересовалась Тце-Хси.

При этом глаза её засветились недобрым огоньком. Она знала, что Цин очень расположен к европейцам.

— Не одни только бедствия войны постигнут наше Отечество, — спокойно ответил принц. — Если ты повелишь начать это дело теперь, то жатва на полях останется неубранной, и к ужасам кровопролития присоединится ещё бедствие голода...

— Он прав! — воскликнула Тце-Хси. — Пусть сперва соберут жатву, сделают запасы, и тогда мы начнём великое дело освобождения нашей страны от чужеземного ига!

— Как было бы хорошо, если бы иностранцы догадались убраться сами, — вполголоса заметил Кан-Ий. — Боюсь, что мне не удастся удержать народ. Нищие Пекина уже соединились с ихотуанцами. И теперь уже трудно сдерживать их. Везде, где только появляется иностранец, раздаются, подобно реву морского прибоя, крики: «Ша, ша! Убей, убей!». Народ ярится, а его массу сдержать очень трудно.

— Но это необходимо.

— Я сделаю попытку, но не ручаюсь, «дочь Неба», ни за что... Я боюсь даже, что в случае народной расправы пострадают и русские, которых мы решили оставить в покое.