В плену у белополяков

— Ножницы не выдержат, больно тягучая проволока, сейчас сломаются, гнутся в руках, — в волнении хрипит Петровский.

Тихо и жутко, как в могиле. В бараках, вероятно, уже улеглись. Гулко разносится наш шепот. Переговариваясь, мы понижаем голос до того, что сами друг друга не слышим. Каждый шорох тревожит, заставляет ждать нападения.

Инстинктивно сжимаем кулаки, стискиваем зубы и чувствуем, что, если кого-нибудь из нас сейчас попробуют вернуть силой в лагерь, будем драться, пока нас не пристрелят.

После всего пережитого, после надежд, которые мы связывали с нашим побегом, — сдаться?

Нет, ни за что! Лучше смерть, чем провал нашего замысла!

Но до свободы еще далеко: в поле нашего зрения— будка часового, которая отстоит от нас на расстоянии не более пятидесяти шагов.

Петровский принимается за работу. Разрезан один ряд, мы подползаем к другому. Петровский с ожесточением нажимает ножницы, и концы перерезанной проволоки второго ряда падают на землю. Долго возится с третьим рядом, затем трагически, шепотом бросает нам:

— Ножницы сломались! Как быть!

— Возьми нож, — говорит Сорокин, — перепиливай остальные два ряда.

Петровский пилит проволоку. Налег изо всех сил и перервал руками еще один ряд. Остался последний.

— Петька, — говорит он, — придвинься ближе и держи концы.

Я быстро пригнулся и ухватил проволоку. Петровский начал резать ее ножом.

— Гни, в сторону, вот так.

Я делаю мучительные усилия, чтобы помочь ему. Наконец последняя проволка перерезана.

— Ребята, двигайся тише, опять ползком.

Ползем, как черви, извиваясь и прижимаясь к земле.

— Ребята, вставай, надо бежать побыстрее, как бы нас не хватились.

— Товарищи, будем придерживаться намеченного плана, — начал свое быстрое напутственное слово Шалимов. — Сейчас направление держим на северо-восток. Помните, при провале — друг о друге не знаем. Побег устраивали отдельно, друг от друга скрывали. Днем будем лежать вместе, первую ночь пойдем врозь, а затем сообща пойдем. Будьте здоровы.

— А ты, Петя, держись ближе ко мне, — сказал Петровский. — Предупреждай, когда не сможешь идти. Ну, вперед, товарищи!

Крепко пожали друг другу руки. Несколько секунд торжественного молчания, в течение которых мы почувствовали, как крепко опаяла нас жизнь в плену.

Мы бросились бежать по направлению к северо-востоку.

Каждый из нас вздохнул свободнее: мы выбрались из калишского ада.

Но трудности только начинались. Легко было сказать — держать направление на северо-восток, но как определить его без компаса, в темноте, не имея возможности дожидаться восхода солнца. На небе не было ни луны, ни звезд. Тьма кромешная.

Мы быстро бежим. Болит все тело, кружится голова, сердце плохо работает.

— Петровский, посидеть бы, — прошу я.

— Устал? — сочувственно обращается он ко мне.

— Да, что-то тяжело.

— Ну что же, давай тогда посидим. Пока идет удачно. Наверное, сейчас скурве сыне бегают по лагерю, ищут нас, ругаются и всыпят нашим товарищам телефонной проволокой с досады. Надо же им отыграться.

— Еще не спохватились, — сказал я, — иначе мы слышали бы выстрелы.

— Да мы еще не так далеко ушли, чтобы они, при желании, не могли нас догнать.

Скоро раздалось несколько гулких выстрелов.

— Наверное, ищут нас, — нервно бросил Петровский. — Идем скорее, сейчас начнется погоня. Петя, милый, подтянись, собери все силенки. Там подальше отдохнем.

— Идем, идем, — говорю я, — теперь я уже ничего, передохнул, могу опять бежать, как рысак.

Шутка моя мало соответствовала действительности, потому что я чувствовал, что едва ли смогу дальше так резво передвигаться. Но я не имел права в такой ответственный момент поддаваться охватившей меня слабости.

Мы несемся, как одержимые, боясь оглянуться. Нам необходимо отдалиться на почтительное расстояние от калишских бараков.

В темноте часто спотыкаемся, падаем, иногда больно ушибаемся, но, не чувствуя боли, несемся дальше. Обращать внимание на это не приходится.

На коротких привалах в лужах промываем раны на ногах.

Петровский пытается иронизировать:

— Ничего, до свадьбы заживет, от телефонной проволоки крови больше было.

Воспоминание о наших мучителях-конвоирах подстегивало нас, как кнутом, и мы, сокращая минуты отдыха, пускались опять в поспешное бегство.

Сорокин как-то в лагере размечтался — предложил уговорить конвоира бежать с нами в советскую Россию.

Мы подняли его нáсмех…

Была необычайная жестокость их обращении с нами. Они не были тюремщиками: в последних есть профессиональное спокойствие; они не были палачами: палач если и истязает жертву, то все же приканчивает ее. Они были непонятным для нас явлением, — мы не понимали, откуда берется такая неутихающая ненависть. Так мстят крестьяне конокрадам.

Что потеряли они, эти окопавшиеся в тылу молодые люди, и что думают они таким путем вернуть? Я задумываюсь на бегу над этим вопросом. Хорошо зная жестокость наших конвоиров, я ясно сознавал всю опасность провала нашего побега.

Бежим мы всю ночь. Рассвет — и мы в ужасе обнаруживаем, что бежали не на северо-восток, а на запад, то есть продвигаясь в глубь Польши, в том направлении, откуда мы убежали.

Я начинаю дико ругаться.