В плену у белополяков

— Кто-нибудь, вероятно, есть на мельнице, — говорю я.

Петровский изо всей силы нажимает плечом на дверь. Она не подается. Тогда он стучит в дверь кулаками.

Ответа нет.

— Ну-ка, Петька, — предлагает он мне, — давай нажмем вдвоем, собери силенки. Ведь за стеной лежит мука, стало быть, поедим.

Мы вдвоем наваливаемся на дверь, и она наконец подается. Входим внутрь. На полу несколько мешков муки. Недолго думая, развязываем один из них: в мешке овсяная мука. Развязываем другой, третий — то же.

— Все равно, — говорю я, замечая разочарование Петровского, — какая есть, всякую будем жрать…

— Погоди, — прерывает Петровский, — мне пришла в голову идея.

Он высыпает муку на пол, а опорожненные мешки берет с собой.

— На всякий случай, пригодятся, — улыбается он. — Можем потом из мешков портянки сделать или на себя во время дождя вместо плаща набросить.

Вышли мы из мельницы с тремя пустыми мешками, а в четвертый насыпали фунтов десять овсяной муки.

Шагах в ста от мельницы увидели колодец с журавлем. Не соблюдая никаких мер предосторожности, напрямик направились к нему.

Появилось какое-то равнодушие ко всяким неприятным случайностям, с которыми мы могли столкнуться каждую секунду: ведь мы как-никак шагаем по польской деревне после того, как только что провели ограбление мельницы, да вдобавок, может быть, заподозрены в поджоге скирды соломы. Если бы крестьяне накрыли нас, над нами был бы учинен жестокий самосуд.

Ведро привязано у колодца к шесту.

Сначала мы пьем, потом выливаем воду из ведра, оставив в нем лишь небольшое количество. В воду насыпаем овсяной муки, взбалтываем; получается какое-то месиво вроде теста.

Берем по большому куску этого добра и двигаемся дальше, предварительно оборвав ведро с шеста и бросив его в колодец. На ходу отрываем куски теста и глотаем его, но оно не так легко лезет в горло: хочешь проглотить, а оно липнет к небу.

Однако с голодом шутки плохи.

К утру мы опять зарываемся в скирду соломы и ложимся спать. Но и во сне нас тревожат мысли о Сорокине, Грознове и Шалимове. Где они, что могло с ними случиться? Не арестованы ли они, не расстреляли ли их? Суждено ли нам будет еще встретиться?..

Мы жалеем о том, что разделились на две группы.

В эту «ночь» (день) сон долго к нам не приходит.

Болит желудок, упорно отказывающийся переварить болтушку из овсяной муки. Жажда невероятная, а спускаться со скирды и искать воду рискованно: скирда близко к дороге, и мы можем влипнуть, тем более, что нас несомненно ищут владельцы ограбленной мельницы.

В четвертую ночь нашего путешествия мы решили не только пройти обычную норму — два-три с половиной десятка верст, — но и добыть себе продовольствие, иначе мы не в состоянии будем двигаться дальше.

Глядим по сторонам: авось, увидим хутор.

Журчит вода. В темноте бежит ручей.

Мы направляемся вдоль берега. Впереди что-то шумит.

— Похоже на то, что мы приближаемся к водопаду, — говорит Петровский.

Поднимаемся вперед. Шум все усиливается. Перед нами низкое строение необычайной конструкции. В одном из его углов виден свет.

— Нападем врасплох, — предлагает Петровский, создадим панику и получим все, что нужно.

План нападения был тут же наскоро намечен. Он состоял в том, что Петровский ворвется в помещение, а я, оставаясь на улице, должен буду поднять шум и этим создать впечатление, что нас не два человека, а целый отряд.

Мы хотели в случае удачи взять не только хлеб, но и обувь и одежду, ибо мы истрепались и внешний вид выдавал нас с головой.

Мы шли на эту авантюру с той же легкостью, как и тогда, когда, высадив дверь, ограбили ветряную мельницу. Мы перестали считаться с условностями: думали не об «этичности» поступка, а о том, насколько он безопасен. Мы имели право ночью делать все, что вело к нашему спасению и свободе.

Осторожно двинулись вперед. Я увидел, как Петровский, не медля, нажал плечом дверь; она с треском отскочила. Он ворвался внутрь, а я поднял шум снаружи, стараясь кричать разными голосами и выбирая из ассортимента польских ругательств самые звучные и сочные.

Петровский долго не показывается. Не случилось ли чего с ним?

Я тихонько прильнул к окну и увидел Петровского мирно разговаривающим с неизвестным мужчиной.

Я решил войти внутрь, но навстречу ко мне уже шел Петровский.

— Петька, не шуми. Здесь никого нет. Только один хозяин с семьей.

— А что это за здание?

— Маслобойный завод, — пояснил Петровский. — Иди скорее. Дадут молока и хлеба, а может быть, и обувь.

Когда мы вошли внутрь, хлеб и молоко уже были на столе, а на лавке лежала старая одежда и обувь. Мужчина средних лет на ломаном русском языке что-то говорил нам, но мы плохо его слушали. Приставили стол к двери, загородив вход, и принялись за молоко и хлеб.

В течение нескольких минут мы без труда одолели буханку хлеба и выпили все молоко. Поев, не спеша стали переодеваться.