В плену у белополяков

Я натянул на себя какой-то старомодный армяк, а. Петровский нарядился в поношенное пальто с бархатным воротником. Мы обменяли также свои изношенные шапки на какие-то фуражки и приняли вид обносившихся провинциальных актеров, бредущих в поисках работы. Наши мешки завернуты в бумагу.

Мужчина принес откуда-то еще полхлеба и дал нам на дорогу. Видимо, его очень напугал наш бандитский вид, и он не ожидал, что так благополучно отделается от нас.

Выйдя из избы, мы бегом бросились в сторону от маслобойни, держа путь на северо-восток.

С полдня до самого вечера непрестанно лил дождь. Мы продрогли до костей. Укрыться было негде. Мешки, служившие нам капюшонами, вымокли до последней нитки.

Почва превратилась в густую кашеобразную массу.

Что бы мы делали сейчас, если бы перепуганный владелец маслобойни не снабдил нас обувью и одеждой?

Мы призываем благословение пана Езуса Христа и святой Марии Ченстоховской, покровительницы этой страны, на голову почтенного старика, с которым мы расстались почти дружески.

Петровский мрачно острит:

— Я начинаю становиться верующим. Посуди сам: тут без вмешательства небесных сил не обходится. К нам определенно благоволит господь-бог. Во всех наших приключениях явственно виден перст провидения, которое сочувствует большевикам, пробирающимся в свою обетованную землю…

Петровский, поеживаясь и чертыхаясь, хочет призвать на помощь свою эрудицию в божественных вопросах, но продолжительный кашель прерывает нить его мыслей. Он устало машет рукой и говорит:

— Черт с ним! Я не возражаю против этого. Боженька — славный старичок. Душевный. Пусть себе над нами держит шефство. Мы, яко, птицы небесные, ни сеем, ни жнем, а шамать нам, к сожалению, нужно. Да разверзаются пред нами почаще гостеприимные двери. Да расточатся врази его. Нет, не его, а наши. Да искоренены будут все супостаты. Аминь.

Последние фразы он произносит нараспев протодьяконовским басом, заглушаемым шумом дождя.

— А знаешь, Петька, я когда-то на клиросе неплохо пел…

Неторопливое шлепанье колес по грязи и понуканье возницы мгновенно определяют наш дальнейший план действий.

Мы вскакиваем на телегу, произносим короткие слова приветствия и от дальнейшего собеседования с подозрительно оглядывающим нас хозяином отказываемся. Наши познания в польском языке все-таки очень ограничены. Как бы не засыпаться.

Мы даже не в состоянии ответить, куда мы направляемся. Вшистко едно. Них шановный пан не беспокоится!

Доезжаем до ближайшей деревни, благодарим нашего благодетеля и под покровом темноты стремительно направляемся дальше.

Прошли несколько километров. Голод и усталость дают себя чувствовать. К тому же мы оба здорово простужены. В ботинках хлюпает вода. Мы насквозь промокли.

Необходимо сделать привал, просушить одежду, соснуть хотя бы для того, чтобы заглушить муки голода.

Вдали чернеют силуэты деревьев.

Мы вступаем в лес. Здесь — тишина. Пахнет прелью.

Петровский оживляется и энергичным шагом двигается в сторону от дороги, увлекая меня и на ходу рисуя заманчивую перспективу отдыха. Под развесистою сенью дуба, разворошив прошлогодние листья, мы устраиваем подобие ложа. Сухие сучья весело потрескивают. Густой пар от пропитанных водой вещей смешивается с едким дымом костра.

— Хорошо бы вскипятить чайник и выкурить по папироске, — мечтательно говорю я, глядя на своего друга, как будто от него зависит решение этого вопроса.

Он сочувственно поддакивает. Скоро густой храп, прерываемый надрывистым кашлем, возвещает об отходе Петровского в царство снов.

Я с нежностью гляжу на его исхудавшее лицо. Две суровые складки резко замыкают линию энергичного рта.

Что бы я делал, если бы не было со мной этого железного, несгибающегося под ливнем злых невзгод человека?

Я осторожно накрываю его своим пальто и подкладываю в огонь несколько веток.

Тело мое ноет, голова пылает, во рту разлита сухая горечь. Я лежу на животе, оцепенело глядя на трепанные языки пламени.

«Так можно и умереть — думаю я. — А ведь жизнь только начинается, ведь только добраться до своих — и снова работа и борьба. Неужели не выберемся из плена?»

Вспоминаю: в далеком детстве заберешься на дощанике на озеро, подымется ветер, и начинаешь гадать: выберешься или не выберешься? Наляжешь на весла и все же потянешь тяжелый дощаник до берега. Самого себя после такого подвига начинаешь уважать.

С малых лет был самостоятелен. Село наше суровое, и природа вокруг суровая: известно — Олонецкая губерния. Погиб отец в снежную вьюгу вместе с лошадью. Забрала меня мать из школы, а с весны отдала пастуху в подпаски. Выгоним скот пастись, ляжет старик спать, а меня вместо себя оставит. Местность наша бедная, травы мало, разбредется скот по горелому, — знай только, беги собирай. Заблудится коровенка — пастух шкуру сдерет, да и на деревне не помилуют.

Пастух был нелюдимый, одинокий человек, и я научился самостоятельно продумывать все вопросы, которые возникали вокруг того, что — как это случилось: у нас в избе жрать нечего, а у старосты изба крыта железом, а в избе портреты и самовар?