В плену у белополяков

— Ведь мы идем в совершенно обратную сторону, — говорю я Петровскому.

— Неужели? — недоумевая, спросил он.

— Конечно, — ведь солнце всегда восходит на востоке, а заходит на западе. Посмотри на солнце, — мы движемся на запад. Как же так?

— Очевидно, мы заблудились.

Мы стоим грустные и подавленные случившимся.

— Что же это такое? Выходит, что всю ночь мы кружились на одном месте! — пробормотал в отчаянии Петровский.

Мы решили, что сегодня же выправим положение, а пока необходимо подумать о том, где бы пристроиться на день.

— Стало быть, Шалимов, Сорокин и Грознов пошли в правильном направлении, на северо-восток, а мы заблудились, — сказал Петровский. — Какие же мы с тобой идиоты! Как же нам быть сейчас? — и он вопросительно повернулся ко мне.

— Ну что же, — попробовал я его успокоить. — Надо отыскать стог скошенного хлеба или соломы, лечь в него и пролежать весь день, а ночью двигаться. Утро вечера мудренее!

— Какое утро! — возражает Петровский. — Ведь мы утром прячемся и спим. Для нас с тобой ночь заменила день. Стало быть, ночь утра мудренее.

Я не возражало против этой существенной поправки.

Отойдя с версту в сторону, мы находим высокую копну заскирдованной соломы и быстро шагаем к ней.

— Надо обязательно взобраться наверх, — сказал я Петровскому.

— Да как же туда взлезешь? — нерешительно произнес Петровский. — Уж больно высоко. Ведь в циркачах мы с тобой не были.

Около скирды, к счастью, нашли длинный шест.

Мне, в моей практике пастушонка, часто приходилось взбираться на скирды, чтобы разыскать забредшую за холмы овечку. Несмотря на слабость, я без особого труда вскарабкался по шесту на скирду.

Но с Петровским было хуже: здесь ему как раз помешал вес. Он несколько раз делал прыжки и, как мешок, падал обратно на землю, едва добравшись до половины скирды. Наконец, после долгих усилий и не без моей помощи, он тоже взобрался наверх.

Зарывшись в солому и устроившись поудобнее, вздохнули свободно.

Вдали чернели очертания какого-то поселка.

— Это, наверное, наш лагерь виднеется, — сказал Петровский.

— Не может быть. Ведь мы целую ночь шли. Неужели мы не отшагали и двадцати верст?

— Да ведь мы шли не туда, куда надо, вот и очутились опять возле лагеря, — подумав, сказал он снова и на этом открытии успокоился.

Съели по куску хлеба и скоро заснули крепким сном.

Я проснулся первым, открыл глаза.

— Митя, ты спишь?

— Нет, уже не сплю. Близится вечер, и мы скоро двинемся в путь.

Стало быть, мы проспали около десяти часов.

Петровский поднялся и стал изучать местность.

— Петька, — сказал он, — посмотри на заход солнца и определи, куда нам надо сейчас идти. Ты ведь теперь у нас астроном.

Съели еще по куску хлеба, полежали.

Наконец Петровский поднялся, расправил свои широкие плечи, поднял меня высоко и, шутя, пригрозил сбросить на землю. Он пополз к краю скирды, а оттуда покатился на землю.

— Живей, живей! — кричит он мне. — Как бы нас не заметили.

— Итак, в путь!

Шагаем мы довольно быстро. Примерно через час перед нами вырастает какая-то деревенька. Надо ее обойти. Взяли немного в сторону.

Вдруг замечаем, что к нам приближаются две фигуры.

— Конечно, солдаты, — сказал Петровский.

Мы быстро перемахнули через ближайший плетень и притаились.

Тени принимают реальные очертания мужчины и женщины. Даже в августовской темени в их внешности нет ничего воинственного.

— Мирная, влюбленная парочка, — сочувствующе, почти отеческим тоном произносит Петровский. — А я уже нож приготовил на всякий случай. Все же некстати принесла их сюда нелегкая. Нашли бы другое место для любовных воздыханий.

Парочка располагается по соседству от нас на скамейке.

Мы лежим и испытываем чувство неловкости за свое невольное соглядатайство.

Лиц влюбленных не видно. Они сперва сидят молча тесно прижавшись друг к другу. Ее голова доверчиво склонилась к нему на плечо. Начинается поток тихих жалоб. Беседа происходила на польском языке, но смысл ее нам понятен. Девушка (зовут ее Зося) рассказывает о возобновившихся приставаниях управляющего фольварком[1] и умоляет Стасика поторопиться со свадьбой. Пан Аполлинарий (управляющий) грозится донести войту[2], что ее родители сочувствуют большевикам, что она, Зося, с комиссаром ихним во время недавнего и кстати очень недолгого постоя хороводилась, а она и в помыслах этого не имела. Что ей теперь делать? Этот лайдок[3], пся крев, на все способен. Стась должен ей помочь и так далее.

Парень горячо уверяет ее в своей любви, обещает вскоре все уладить, как только накопит немного денег. В солдаты его, Стася, не возьмут, у него одна нога короче другой. А большевики вовсе не такие страшные. Они у панов землю отобрали, мужикам отдали. А рабочие, — ну такие самые, как Зосин дядя, который в Лодзи проживает, — так в России министрами и губернаторами заделались. Еще заводы от панов фабрикантов отобрали, и чтобы жениться, не надо ходить к ксендзу-пробощу[4].