В подполье можно встретить только крыс…

Запомнился мне конец этого февраля: 25-го, накануне очередной операции, я ехал на ВПУ (вспомогательный пункт управления) посмотреть готовность к завтрашнему дню. Один участок дороги оказался простреливаемым. Полуавтоматическая тридцатисемимиллиметровая немецкая пушчонка, пока мы проскакивали простреливаемое пространство, успела выпустить очередь, и один снаряд разорвался под задком нашего «Виллиса». Решил судьбу в другой раз не искушать. На обратном пути объехал опасный участок лесом. Через день, 27 февраля, вместе с командиром 101-го гвардейского стрелкового корпуса смотрели части при вводе их в бой. Остановились там, где дорога проходит через траншеи прорванной накануне немецкой обороны, сорокапятимиллиметровая пушка попала одним колесом в выбой, образовавшийся на недостаточно плотно засыпанной траншее. Толчком пушку подбросило и стволом повело на нас. Оба мы инстинктивно отступили. Оглушающий грохот. Оглушенный, я упал, ничего не понимая. Чуть пришел в себя, слышу стон. Поднимаюсь, осматриваюсь, стонет командир корпуса. У него раздроблены обе стопы. Организовали первую помощь и отправили в армейский эвакогоспиталь. Вечером жена говорит:

— Нехорошо это, такое везение подряд. — Не удержался-таки Павлик, рассказал. — Ты поосторожнее. Не вылезай, пожалуйста, где не надо.

— Воздержусь. Тем более, что завтра — последний день самого невезучего моего месяца.

Но на следующий день слова не сдержал. Мы с Казаковым поехали на новый ВПУ. Поехали только вдвоем, если не считать адъютанта командующего и связистов. По дороге он, видимо, что-то вспомнив, вне связи с тем, о чем говорилось, сказал:

— Пожалуй, придется вам идти по предназначению. Дмитриева дальше нельзя оставлять на дивизии. Закончим эту операцию, и пойдете.

— Я готов, — ответил я.

Прибыли на ВПУ. Сидим. Я обзваниваю дивизии. На пять часов вечера назначена десятиминутная артподготовка и после нее атака. Проверяю готовность. И вдруг, без четверти пять, Казаков говорит:

— Надо бы посмотреть, что за артподготовка будет и что за атака. Может быть, мы только снаряды даром тратим, а воевать никто не воюет.

— Давайте поеду, — говорю я. — У нас 120-я гвардейская на главном направлении. К ней, может, и поехать?

— Да, да, — говорит командующий, — поезжайте.

Звоню на КП дивизии:

— Где вас найти?

Отвечают:

— Водонапорную башню на карте видите? Самой башни теперь нет. Ее немцы взорвали, но в воронке, образовавшейся на месте башни, мы и обосновались со своим КП.

Я выехал. Рассчитываю: если простреливаемые подступы к высоте с водокачкой я буду преодолевать пешком, то на КП не попаду не то что к началу, но и к концу артподготовки. Поэтому говорю Павлу:

— Газуй на полной скорости, до самой высоты. Там, не останавливаясь, развернись и мчи обратно из обстреливаемой зоны. Я выскочу во время разворота, когда тебе придется сбавить скорость.

Так и сделали. Я соскочил с машины и бегом помчался на высоту. Павлик на полной скорости гнал машину в тыл. Еще при подъезде к высоте неприятно кольнула мысль: «Ну и место же выбрали. Как раз только для того, чтобы голову сложить».

Высота, на которой когда-то стояла водонапорная башня, резко возвышается над окружающей местностью, напоминая собою скорее огромный курган, чем высоту. Водонапорная башня действительно взорвана, но от этого высота не стала менее заметной. После взрыва образовалась воронка диаметром метров в пятнадцать-двадцать и глубиной более трех метров. Выбросы образовали гребень вокруг воронки высотою полтора-два метра. И эта, что называется, братская могила битком набита людьми: артиллеристами, связистами, саперами. При этом установлено не менее пяти стереотруб, которые все смотрят на запад, где как раз спускается к заходу солнце. С холодком в душе я воображаю, как эти стереотрубы посверкивают немцам своими стеклами. Пытаюсь разыскать работников штаба дивизии. Никого.