В подполье можно встретить только крыс…

А в Москве тем временем власти подготовили процесс героев 25 августа. Процесс начался 10 октября, то есть на сорок шестой день после демонстрации. Невиданные темпы. В других политических процессах сроки следствия за год переваливают, а тут полста дней не прошло, а уже не только следствие закончено, процесс начался. И был он достопримечателен не только этими темпами, но и почти полной незамаски-рованностью политического характера. В тех действиях, которые совершили наши друзья, не было даже признаков статьи, по которой их судили (190-3). Не было групповых действий, «грубо нарушающих общественный порядок, или сопряженных с явным неповиновением законным требованиям представителей власти, или повлекших нарушение работы транспорта, государственных, общественных учреждений или предприятий». Не было ничего этого.

Не было ни нарушений, ни неповиновения. Не было ничего противозаконного, и суд, зная об этом, даже не пытается выяснить нарушения и неповиновение. Судья спрашивает о чем угодно, кроме нарушений и неповиновения. Вот поднялся Володя Дремлюга — остроумный, веселый, общительный парень. Судья-женщина, листая маленькую записную книжечку, спрашивает его: «Вот здесь у вас записаны имена девушек. Вы что,'сожительствовали с ними?»

— Это отношения к делу не имеет, — спокойно говорит Володя, — если бы было даже так, то происходило это не на проезжей части и нарушить работу транспорта не могло.

В зале смех. Судья делает замечание Дремлюге. Еще много замечаний ждет его, но он продолжает зло острить и иронизировать.

Дорого ему обошлось это. Ему одному дали максимум по статье — три года лагеря. В лагере добавили еще три. Когда и этот срок кончался, ему показали, что на него подготовлено еще одно дело, и если он не напишет покаяния, то ему дадут еще семь лет, а то так и десять. Володя написал и, выйдя из лагеря, подал заявление на выезд. Сейчас живет в США. К сожалению, я его до сих пор не видел. Этого парня в нашей семье любят. И камня в него мы не бросим. Хотел бы я видеть того, кто захотел бы это сделать.

А вот еще пример. Вызвали свидетеля Великанову Татьяну Михайловну — жену Константина Бабицкого. Судья спрашивает: «Вы знали, что ваш муж идет на демонстрацию?» — «Да, знала!» — «А что его за это могут арестовать, тоже знали?» — «Да, тоже знала». — «Как же вы, жена, мать троих детей, не могли удержать мужа от столь опасного шага?»

— А как же я могла препятствовать выполнению того, что человек считает своим моральным долгом?

Весь зал затих во время этого ответа. Судья опустила глаза в стол. А зал-то весь был заполнен подобранной публикой. Но ответ дышал таким нравственным превосходством, что перед ним не могли не склониться головы даже такой публики и даже этого судьи.

С Татьяной Михайловной, нашей дорогой Танечкой, я познакомился во время этого процесса, и вскоре она стала одним из самых близких для нашей семьи людей. Сегодня, когда пишутся эти строки, Таня в тюрьме и ее тоже ждет беззаконный суд[4].

Но вернемся к суду, который продолжал интересоваться всем чем угодно, кроме доказательств инкриминируемого преступления. Больше всего суд занимало содержание лозунгов, выставленных демонстрантами: «Долой оккупацию ЧССР», «За вашу и нашу свободу» и другими. И это несмотря на то, что выставление лозунгов ни по какому закону преступлением не является. Но суд даже не скрывал, что преступлением он считает именно протест против оккупации. И мы горды, что именно благодаря нашим товарищам советский народ не оказался безмолвным, когда распинали Чехословакию. Конечно, не было того протеста, который был бы способен остановить интервенцию, но я горд, что протест все же был. И не только в нашей среде. Первый секретарь МК Гришин, выступая на сентябрьском партийном активе Москвы, сказал, что весь народ одобрил «братскую помощь» Чехословакии, на всю Москву нашлось только тринадцать человек, которые выступили на собраниях трудящихся против ввода советских войск в ЧССР.

Гришин говорит: «только тринадцать». А я, услышав об этом, готов был «ура» закричать. Ведь это же тринадцать одиночек. А люди, способные в наших условиях выступить в одиночку против действий правительства, да еще таких действий, как интервенция, многих тысяч стоят. Народ, имеющий таких одиночек, не погибнет — оживет и проявит себя. Выходит, сражение шло не только там, где были мы. И здесь, на Серебренической набережной, в здании Пролетарского суда шло оно не только и, пожалуй, даже не столько в судебном зале, сколько около здания суда.