В погоне за призраком, или Испанское наследство

Именно она ухаживала во время странствий своего патрона за крохотным огородом и священной собачкой, которая даже лаять-то толком не умела. Индианка Уильяму совсем не понравилась. Ее темно-коричневое с крупными чертами лицо казалось вырезанным из дерева, а от неуловимого взгляда ее черных диких глаз Уильяму становилось не по себе. Одетая в голубое шелковое платье наподобие длинной рубахи с короткими рукавами, украшенное черно-красной вышивкой, и сплетенные из ремешков сандалии, она молча поклонилась своему господину, отчего многочисленные золотые и серебряные браслеты на ее запястьях и щиколотках зазвенели. Кроуфорд, кивнув в ответ, протянул ей небольшой сверток и бросил несколько слов на странном свистящем языке, которого Харту до сего дня и слышать не приходилось. В глазах женщины сверкнул огонь, и она с детской непосредственностью тут же развернула парусину. В руках у нее оказался отрез великолепного пурпурного шелка, стоящего, вероятно, баснословных денег.

Женщина в поклоне коснулась руками пола, по-видимому выразив таким способом свою благодарность, и отошла к очагу, чтобы подать на стол маисовую похлебку в глиняных мисках и лепешки из манионики, которые Уильям пробовал впервые.

Увидев, что Кроуфорд разломил лепешку и принялся ее жевать, Уильям немедленно последовал его примеру.

– На языке индейцев такой хлеб называется касавой, и белые переняли его у них, – с набитым ртом проговорил Кроуфорд. – Они готовят его достаточно просто: корни манионики растирают на камнях, затем полученную массу запихивают в мешки из плотной хлопковой ткани и отжимают, чтобы она подсохла. Когда манионика затвердеет, ее просеивают сквозь кожаное сито, чтобы получить порошок, схожий по виду с опилками. Его замешивают на воде, раскатывают на небольшие лепешки и пекут прямо на горячих камнях очага. Белые используют при этом железный лист. Готовый хлеб выставляют сушиться на солнышко, а хранят его индейцы прямо на крыше. – Закончив лекцию по гастрономии, Кроуфорд быстро дожевал свою касаву и потянулся за следующей.

Уильям продолжал жевать.

– Ну как? – поинтересовался сэр Фрэнсис.

– Как-то необычно, напоминает то ли кекс, то ли еще что-то.

Тем временем индианка поставила перед ними глубокую миску, наполненную какой-то густой вязкой смесью.

– Что это? – с некой долей отвращения поинтересовался Уильям.

– Это вареная растертая кукуруза, разведенная водой с добавлением какао и перца, – старинный напиток индейцев майя. Удивительно бодрит, надо сказать. Разве я не говорил тебе, что она из этого народа?

Потрясенный Уильям, забыв о приличиях, уставился на нее, как на диковинку.

– Как?! Из тех самых майя?

– Да, я взял ее на Эспаньоле, куда ее и других индейцев их семейного клана вывезли с Юкатана испанцы. Конечно, ей нелегко жить одной среди белых, но я стараюсь, чтобы она не испытывала недостатка в тех предметах, к которым привыкла. Она дочь одного и последних касиков майя. Ее отец и брат были убиты на Большой Земле, и в знак того, что она принимает месть на себя, ее теперь зовут На-Чан-Чель, а как звали до этого – одному Богу известно.

Услышав свое имя, женщина насторожилась, но поняв, что Кроуфорд не зовет ее, она вернулась к своим горшкам.

– И вы, сэр Фрэнсис, живете с ней как с женой? – задав этот вопрос, Уильям покраснел от собственной нескромности.

– Право, Уильям, как женщин, она устроена не сложнее, чем англичанка, а уж стать рогоносцем, или, как говорят у них в племени, «получить от жены зеркало в волосы» я рискую много меньше, чем с цивилизованной супругой.

Уильям с таким ужасом посмотрел на Кроуфорда, словно тот взял за себя анаконду.

Закончив подавать на стол, индианка невозмутимо уселась в углу у ткацкого станка, на котором плела разноцветную циновку, и принялась за работу, что-то тихо напевая себе под нос. Кроуфорда ее спартанская лаконичность ничуть не смутила, да и внимание он отныне больше уделял собаке, чем своей индейской жене.

Против опасений Уильяма, обед оказался на удивление вкусным и сытным.

– Скажите, Кроуфорд, разве майя едят касаву?

– Нет, просто я предпочитаю этот хлеб кукурузному, и она научилась печь его для меня.

Отдохнув, они покинули жилище Кроуфорда, прихватив с собой собаку. Отчего-то сэр Фрэнсис предпочел поселиться вместе с Уильямом в порту на постоялом дворе среди самого невероятного сброда, и Уильям посчитал, что всему виной его нескромность и те неудобства, которые влекло за собой его присутствие в столь убогом жилище.

* * *

Итак, покинув родные пенаты, они уже третий день торчали на постоялом дворе. Кроуфорд до поры оставлял полные недоумения вопросы Уильяма без ответа, но за обедом вдруг решился объясниться.

– Скажите мне, Уильям, что вы обо всем этом думаете? – поинтересовался он, доставая из кисета щепоть жевательного табаку и весело поглядывая на своего молодого друга. – Я же вижу печать раздумья на вашем челе. Юноша должен быть дерзок и отважен, только так можно понравиться лучшей женщине – Фортуне. А вы поддались меланхолии! Вы не желаете нравиться Фортуне?