В погоне за провокаторами

Говорил он крайне нагло. Веруя в Азефа, он, по-видимому, и пришел-то ко мне только для того, чтобы наговорить мне дерзостей. Так тогда все эсэры были уверены, что скоро разделаются со мной. Карпович писал из России, что он едет меня убивать из-за Азефа, и не один Карпович говорил обо мне таким языком.

… Но Бакая я предупредил, что несколько дней он должен быть особенно осторожным.

Через несколько дней после моего разговора с Савинковым, он, Чернов и Натансон отправились к Азефу и заявили ему, что они его обвиняют в том, что он — агент департамента полиции. Азеф возмущался и протестовал. Окончание переговоров было отложено до следующего дня.

Ночью Азеф бежал. На следующий день один из эсэров пришел ко мне часа в три и сказал:

— Азеф для объяснений должен был прийти сегодня в двенадцать часов — и не пришел!

— И не придет, — сказал я, — если вы его оставили на свободе.

Через два дня эсэры (7 янв. 1909 г.), так-таки не дождавшись Азефа, особой прокламацией объявили его провокатором.

Азеф скрылся. Эсэры вынесли ему смертный приговор. Они несколько лет подряд старались найти его и привести в исполнение над ним этот приговор. Но Азефа больше никто никогда не мог встретить. Только в 1912 г. при исключительных условиях мне удалось встретиться с ним в Германии.

После бегства Азефа негодование против эсэров было огромное. Им приходилось объясняться ежедневно и с отдельными лицами, и на собраниях. Их обвиняли в том, что они сознательно укрывали Азефа. Все ждали, что я выступлю против эсэров и припомню им борьбу со мной из-за Азефа. Многие от меня этого требовали.

…Моих выступлений ожидали и сами эсэры. Но я этого не хотел делать и прежде всего открыто заявил, что я не верю тому, чтобы кто-нибудь из эсэров знал об истинной роли Азефа.

Через несколько дней после разоблачения Азефа эсэры пришли в редакцию «Былого» «мириться» Заявили, что они ошибались добросовестно и считают себя во многом виновными передо мной. Но если я считаю их добросовестно ошибавшимися, то в интересах общей борьбы они предложили мне составить заявление, которое положило бы предел брошенным тогда против них обвинениям. Общественное мнение категорически обвиняло эсэров в том, что, кроме Азефа вместе с ним в охранке служили и другие видные эсэры, как Чернов, Натансон, что во время моего суда они сознательно прикрывали Азефа, — словом, что многие из них так же виновны, как и он сам.

От имени эсэров, пришедших ко мне, больше всего говорил Савинков. О нем после всей нашей борьбы из-за Азефа у меня сохранилось воспоминание, как о честном противнике.

…Я согласился подписать с эсэрами заявление о прекращении нашей тяжбы по делу Азефа и, сколько помнится, в заранее заготовленный ими текст я не внес никаких изменений. Эсэры не скрывали тогда своего изумления по поводу того, с какой легкостью я враз перечеркнул свою бывшую долгую, необычайно тяжелую борьбу с ними после того, как я так блестяще ее выиграл, и что не только не хотел разжигать разгоревшиеся против них страсти и мстить им за все то, что они делали по отношению ко мне, но своим заявлением делал трудным для других обвинять их в сознательном укрывательстве Азефа, как провокатора.

Этот мой договор с эсэрами вызвал бурю негодования против меня со стороны тех, кто до сих пор тайно поддерживал меня, но кто по большей части прятались под псевдонимами и даже отказывались от роли обвинителей Азефа. Они считали это как бы изменой с моей стороны и непременно хотели, чтобы я, пользуясь создавшимся необыкновенно благоприятным для меня положением после разоблачения Азефа, повел систематическую борьбу с эсэрами.

Через несколько дней ко мне в редакцию, несколько неуверенно, не зная, как я его приму, пришел Натансон. Но он сразу увидел, что я вовсе не хочу воспользоваться положением, созданным для меня разоблачением Азефа, и не имею в виду припоминать ему прошлое.

Я приветливо его встретил. Взволнованным голосом Натансон сказал мне:

— Ну, Владимир Львович, забудемте все, что было!

И он потянулся ко мне с объятиями…

Ему, по-видимому, в эту минуту казалось, что он заглаживает все, что до тех пор он делал по отношению ко мне, а я думал о другом: «Но неужели и впредь по отношению ко мне он будет делать то же самое, что делал и до сих пор?»

…Разоблачение Азефа я вел все время так, чтобы впоследствии мне не пришлось брать ни одного слова назад. Я хотел его так же честно кончить, как я его честно вел.

Несмотря на большой предыдущий горький опыт, у меня все-таки была некоторая надежда, что дело Азефа впредь заставит эсэров справедливее отнестись к моей борьбе с провокаторами и они перестанут говорить о моей близорукости и поймут, сколько они нанесли зла тогдашней моей борьбе с провокацией.