В погоне за провокаторами

Я прекрасно понимаю, какое волнение во всей печати и в обществе поднял бы я если бы тогда, летом 1917 г. или еще раньше, в марте того же года, сейчас же после допроса Доброскока, вместо того, чтобы с огромными усилиями не допустить возбуждения дела Стародворского, я рассказал бы в газетах все то, что пишу в настоящей статье. Я тогда смог бы получить блестящий реванш за всю борьбу, которую в течение десяти лет, в 1908–1917 гг., вели против меня и сам Стародворский, и его сторонники.

Стародворский несомненно был бы арестован, и вокруг ареста этого шлиссельбуржца тогда большой шум подняли бы как раз те, кто в свое время, до революции, не понимал задач моей разоблачительной борьбы с провокаторами.

…В 1908–1909 гг. я вел ответственную, трудную и даже рискованную для моей жизни борьбу со Стародворским, когда он мог быть так опасен своими связями с департаментом полиции и когда он пользовался общим доверием, уважением и известностью, а потом, в 1917 г. я его же спасал от ненужного шельмования, когда он был болен, бессилен и ни для кого более не опасен.

В своих воспоминаниях Мартов говорит, что в молодости он увлекался народовольческим движением и предметом его культа главным образом были два участника народовольческого процесса 1887 г. — Лопатин и Стародворский.

«Ирония судьбы, говорит Мартов, захотела, чтобы через 21 год меня пригласили арбитром в третейский суд, который должен был в Париже разбирать дело между этим самым Стародворским и Бурцевым, обличавшим его в подаче из Шлиссельбургской крепости покаянного письма с оттенком доноса… Суд признал за недоказанностью обвинения факт предательства не установленным, а к приемам, какими Бурцев старался восполнить недостававший у него документальный материал против Стародворского, отнесся неодобрительно. С облегченным сердцем я писал этот приговор: мне было бы больно собственными руками грязнить образ, с которым в долгие годы сроднились романтические переживания. Увы, через 10 лет сухая грязь архивов, развороченных новой революцией, принесла неопровержимые доказательства того, что мой — тогда уже покойный — «подсудимый» на деле не только совершил то, в чем обвинял его Бурцев, но и превратился уже после Шлиссельбурга в оплаченного агента охранки». (Мартов. «Записки социал-демократа»).

Спустя месяца полтора после газетного шума, о котором я только что говорил, ко мне на квартиру пришел больной, на костылях, Стародворский. Он горячо меня благодарил за то, что я не назвал его имени в печати. Он начал рассказывать о себе. Я его прервал и сказал:

— Скажите, я был прав, когда говорил, что все четыре прошения были писаны Вами?

Он, несколько потупившись, ответил мне:

— Ну, да, конечно, Вы были правы!

— Больше мне ничего не нужно! Я думаю, что Вам трудно рассказывать о том, о чем Вы начали говорить. Я только прошу Вас подробнее записать все Ваше дело для истории и сохранить эту рукопись. У меня к Вам по этому делу нет больше никаких просьб и вопросов.

Я понимаю, что для истории, быть может, разоблачения Стародворского имели бы значение, если бы я тогда заставил его ответить на некоторые вопросы.

Стародворский понял, что мне тяжело его выслушивать. Он еще раз меня поблагодарил и затем сказал:

— У меня есть дети, есть жена. Она ничего не знает. Я сталкиваюсь с очень многими, как мне объяснить им мое дело, когда они узнают обо всем?

Тогда я ему дал записочку такого рода (копии я себе не оставил и цитирую по памяти): «Во время моих расследований и расспросов лиц, служивших в департаменте полиции, и по документам, мне пришлось установить, что Стародворский за период 1906–1912 гг. встречался с ними и пользовался их услугами, но у меня нет никаких указаний, чтобы он когда-нибудь указывал им на какие-нибудь имена действующих революционеров».

Стародворский, молча, в большом волнении, взял у меня эту бумагу и стал молча же прощаться. Он только крепко пожал мне руку и сказал:

— Спасибо за все!

Больше Стародворского я не видел. Знаю, что в печати об его связах с департаментом полиции никогда не было ничего сказано.

…Я не имею сведений о том, исполнил ли Стародворский мою просьбу: рассказал ли для истории печальные страницы своей жизни и позаботился ли о том, чтобы этот рассказ был сохранен, как я его о том просил. Знаю только, что мою записку, данную ему во время последнего нашего свидания, он кое-кому показывал, и она у кого-то и теперь должна сохраняться.

К сожалению, я должен здесь сказать, что сообщения Стародворского департаменту полиции не могли обойтись, и не обошлись без того, чтобы в них не упоминались какие-нибудь имена, даже кроме моего. В связи с судом надо мной Стародворский обо мне, конечно, не мог не давать подробных сведений в департамент полиции. Но в различное время он давал сведения и о других лицах, например, о Фигнер. Это все я знал и тогда, когда дал ему этот волчий билет, но я его дал Стародворскому для того, чтобы несколько облегчить его тогдашнее тяжелое положение.