В погоне за счастьем

С этой мыслью я и прожила следующие двенадцать месяцев — крутила короткий роман с джазменом-датчанином, писала еженедельную колонку, проводила долгие вечера в «Синематек франсэз» и (если позволяла погода) каждое утро читала по часу на лавочке в Люксембургском саду, отметила свой тридцать третий день рождения заявлением об уходе из газеты, написала Джоэлу Эбертсу о том, чтобы освободили мою квартиру к тридцать первому декабря 1955 года. Потому что я возвращаюсь домой.

И десятого января 1956 года я снова спускалась с трапа «Коринтии» на причал 76. Меня встречал Джоэл Эбертс.

Ты нисколько не постарел, адвокат, — сказала я, расцеловав его. — В чем твой секрет?

Не вылезаю из судов. Но, послушай, ты тоже замечательно выглядишь.

Только старше.

Я бы сказал, «весьма элегантно».

Это синоним слова «старше».

Мы взяли такси и поехали ко мне. Как я и просила, он договорился с мастерами, чтобы сделали ремонт после отъезда квартирантов. В квартире еще пахло скипидаром и свежей краской, но беленые стены радостно контрастировали с хмурым январским утром.

Только сумасшедшему взбредет в голову возвращаться в Нью-Йорк в разгар зимы, — сказал Джоэл.

Мне нравится пасмурное уныние.

Ты, должно быть, была русской в прошлой жизни.

Я просто из тех, кто привык к сумеркам.

Какую чушь ты несешь. Ты выжила и вышла победительницей, детка. Причем без потерь. Если мне не веришь, посмотри банковские выписки, я оставил их в папке на кухонном столе. Ты не потратила ни цента своего капитала, пока жила во Франции. И арендаторы прилично пополнили твой счет. К тому же твой биржевой брокер оказался смышленым парнем Ему удалось процентов на тридцать увеличить и первоначальный траст, и страховые за Эрика. Так что, если ты не хочешь работать в ближайшее десятилетие…

Работа — это то, без чего я не могу обойтись, — сказала я.

Согласен. Но знай — с финансами у тебя все в порядке.

А что здесь? — спросила я, пнув ногой картонную коробку, стоявшую у дивана.

Это твоя почта, что скопилась за эти годы. Вчера привез ее сюда.

Но ты ведь пересылал мне все, кроме…

Верно. Это его письма.

Я же просила тебя выбросить их.

Я решил, что хуже не будет, если я сохраню их до твоего возвращения… на всякий случаи, вдруг ты решишь, что все-таки хочешь прочесть.

Я не хочу их читать.

Что ж, в твоем доме мусор вывозят раз в день, так что можешь выбросить, когда захочешь.

Больше никаких вестей от Джека или его сестры?

Нет. А у тебя?

Я не рассказывала Джоэлу о своем ответе на письмо Мег. Не собиралась этого делать и сейчас.

Ничего.

Должно быть, он понял намек. Как бы то ни было, все это уже история. Как и Джо Маккарти. Скажу тебе честно: я не оголтелый патриот, но в тот день пятьдесят четвертого года, когда Сенат осудил этого негодяя, подумал: в отличие от многих других, эта страна умеет признавать свои ошибки.

Жаль только, что они не осудили его тремя годами раньше.

Я знаю. Твой брат был великим человеком.

Нет, он просто был хорошим человеком. Слишком хорошим. Будь он другим, был бы сейчас жив. И это самое тяжелое в моем возвращении на Манхэттен — знать, что каждый раз, когда я буду проходить мимо «Ансонии» или Хемпшир-Хауса…

Не сомневаюсь, что и спустя четыре года рана всё еще болит.

Потеря брата — это боль на всю жизнь.

А потеря Джека?

Я пожала плечами:

Древняя история.

Он внимательно вгляделся в мое лицо. Мне стало интересно, заметил ли он, что я лгу.

Ну тебе виднее, — сказал он.

Я поскорее сменила тему.

Как ты посмотришь, если я приглашу тебя на ланч в «Гитлитц»? — предложила я. — Пять лет я тосковала по пастрами на ржаном хлебе и сельдерейной содовой.

Это потому, что французы ничего не понимают в еде.

Я подняла с пола коробку с письмами Джека. Мы вышли из квартиры. На улице я зашвырнула коробку в фургон мусоровоза, который как раз освобождал баки возле нашего дома. В глазах Джоэла промелькнуло неодобрение, но он промолчал. Когда коробка исчезла в мусорных недрах, я мысленно спросила себя: зачем ты это сделала? Но заставила совесть замолчать, взяла Джоэла под руку и сказала:

Пойдем поедим.

«Гитлитц» не изменился за годы моего отсутствия. Точно так же, как и Верхний Вест-Сайд. Я вернулась в манхэттенскую жизнь с легкостью. Мучительная адаптация, которая меня пугала, так и не началась. Я навещала старых друзей. Ходила на бродвейские шоу, по пятницам на дневные концерты в филармонию, иногда посещала Метрополитен-опера. Я снова стала завсегдатаем музеев Метрополитен и Фрика, публичной библиотеки на 42-й улице, кинотеатров по соседству с моим домом. И раз в две недели сочиняла «Письмо из Нью-Йорка», которое отправляла — через «Вестерн Юнион» — в парижский офис «Геральд трибюн». Эту колонку подарил мне на прощание Морт Гудман:

Если я не могу уговорить тебя остаться и писать для меня в Париже, придется заставить тебя писать для меня из Нью-Йорка.

Так что теперь я была зарубежным корреспондентом. Только страна, о которой я писала, была моей родиной.