В погоне за счастьем

«За те четыре года, что я слонялась по рю Кассет (написала я в колонке за 20 марта 1956 года), с американцами произошла удивительная метаморфоза: после долгих лет Великой депрессии и режима строгой экономии в военное время они вдруг проснулись и обнаружили, что живут в обществе изобилия. И впервые со времен бурных двадцатых их охватила потребительская лихорадка. Только, в отличие от гедонистических двадцатых, в нынешнюю, эйзенхауэровскую, эпоху самое главное — домашний очаг: островок счастья, изобилия, набожности, с двумя машинами в гараж, новеньким холодильником „Амана" на кухне, телевизором „Филко" в гостиной, подпиской на „Ридерз дайджест" и молитвой перед „телеужином"[76]. Что? Вы, экспаты, не слышали о „телеужине"? Что ж, пока вы высмеивали примитивную американскую кухню…»

Из-за этой колонки (которую я написала, пребывая в менкенианских[77] настроениях) мой телефон разрывался от звонков несколько дней подряд. Дело в том, что она задела чувства парижского корреспондента крайне консервативной газеты «Сан-Франциско кроникл», и он обильно цитировал ее в своей статье об антиамериканском мусоре, который печатается в столь респектабельном издании, как «Пэрис геральд трибюн». Не успела я опомниться, как по мне снова прошелся Уолтер Винчелл:

«Новость дня: Сара Смайт, некогда упражнявшаяся в остроумии на страницах журнала „Суббота/Воскресенье" и в недавнем прошлом профессиональный „американец в Париже", снова в „Большом яблоке"… и опять будоражит публику. Как донесла разведка, она стряпает колонку, где высмеивает Наш Образ Жизни на потеху озлобленным экспатам, что предпочитают торчать за океаном. Мисс Смайт на заметку: если вам здесь не нравится, почему бы не перебраться в Москву?»

Четыре года назад после такого пасквиля Винчелла можно было и не мечтать о продолжении журналистской карьеры. Как же изменились времена — сейчас мне звонили редакторы многих изданий, знакомые еще с конца сороковых — начала пятидесятых, наперебой приглашая на ланч, чтобы обсудить перспективы дальнейшей работы.

Но если верить Винчеллу, — сказала я Имоджин Вудс, моему бывшему редактору в «Субботе/Воскресенье» (теперь она была вторым лицом в журнале «Харперз»), — я все та же Эмма Гольдман[78] с 77-й улицы.

Дорогая, — ответила Имоджин, ковыряясь в кобб-салате и одновременно показывая официанту, чтобы принесли еще выпивки, — Уолтер Винчелл — вчерашний день. На самом деле ты должна радоваться, что он снова сделал выпад в твой адрес. Потому что я, по крайней мере, узнала, что ты вернулась в Нью-Йорк.

Я удивилась твоему звонку, — осторожно вставила я.

Я очень рада, что ты согласилась встретиться. Потому что… я буду предельно честна… мне было стыдно за себя, когда журнал так обошелся с тобой. Мне нужно было биться за тебя. Или настоять на том, чтобы кто-то другой принес тебе неприятную новость. Но мне было страшно. Я боялась потерять свою жалкую работенку. И я ненавидела себя за эту трусость. Но все равно продолжала работать на них. И это навсегда останется тяжким грузом на моей совести.

Не надо винить себя.

Все равно буду. Когда я прочитала о смерти твоего брата…

Я перебила ее, прежде чем она успела сказать еще хоть слово.

Всё, мы сейчас здесь. И мы общаемся. Остальное не имеет значения.

К концу этого ланча я была новым кинокритиком журнала «Харперз». А дома продолжал трезвонить телефон. Литературный редактор «Нью-Йорк таймс» предложил мне работу рецензента. Так же, как и его коллега из «Нью рипаблик». Выпускающий редактор «Космополитен» предложила встретиться за ланчем, ей не терпелось реанимировать мою колонку «Будни» — «только скроенную под запросы утонченных женщин пятидесятых».