В погоне за «старым соболем»

— Куропятов я, Гришка, может, слыхал? В кулачки со мной не берись. Нараз уложу,— добродушно улыбнулся Куропятов, копаясь в сидоре, и с торжествующим кряком достал штоф водки,— моя баба сподобилась мужу угодить. Почнем, братцы, на дорожку. Садись, служба. Прими толику для сугреву.

Вахмистр задумчиво провел по усам:

— Оно, конечно, по уставу не положено, но по махонькой не повредит…

Выставлены кружки, домашние пироги, копчености, маринованные грибки.

— Чего пригорюнился, землячок? — окликнул Ивана Куропятов.— Выпей, браток, сыми тяжесть с души. Где наша не пропадала.

Выпили по одной, по второй, по третьей. Вскоре вахмистр, положив голову на широченное, как ошкуренное бревно, плечо Куропятова, затянул густым баритоном, песню.

Через несколько часов теплушка спала богатырским сном. И только Кирилл, выпивший меньше остальных, тяжело ворочался на прелой соломе. «Всего-то год, как с действительной службы пришел и, на тебе, опять забрали,— с тоской думал он, — хоть бы война не затянулась. Может, верно грамотные господа говорят, что германец супротив нас не устоит».

Но откуда ему было знать, что война продлится три долгих мучительных года, раскидает его с братом в разные стороны протянувшегося на многие сотни верст русско-германского фронта, и что он будет свидетелем того, как рухнет самодержавие, развалится царская армия.

25 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА

I

Он словно заново ступал по тропинкам своего детства. Вот голенастый петух с ободранным хвостом, его злейший и хитрющий враг, промчался по двору, тревожно покрикивая курам. Он побежал за ним с хворостиной, ветер раздул рубашонку, портки сползли, а петух удрал. Слезы обиды застыли в глазах.

Но сильные, пропахшие машинным маслом, серой и керосином руки подняли его, замирающего от страха и восторга, и посадили на широкие плечи.

Он шепчет: «Тятенька, родненький»,— и тычется облупленным носом в мягкие завитки отцовских волос.

Отец выносит его на берег реки Ай. Внизу в долине лежит город, дымятся трубы заводов. А над головой синее небо, стоит протянуть ладошку, и она тоже станет синей.

— Приволье-то кругом, господи, и взглядом не окинешь. Гляди, Ванюха, где ишо такую красу встретишь?

Вечер. У костра вьется сонная мошкара; где-то у берега балует окунь, звучно бьет хвостом.

Отец прутиком переворачивает в золе почерневшую от жары картошку, перекатывает ее с ладони на ладонь, как будто лепит снежок. Очищенную протягивает ему.

— Да ты не давись,— смеется отец,— что зажмурился? Язык попалил?

— Вкусно,— бормочет он, набивая полный рот.

— Вкусней ничего не бывает,— подтверждает отец, разматывая прихваченную из дому тряпицу, и сыплет на картошку сероватую крупную, похожую на дробь, соль.

— Есть хочу, картошечки печеной,— простонал раненый.

— Видать, парень, на поправку пошло,— склонился над Иваном Изотовым круглолицый бородатый человек в нательном белье,— сдюжил ты смертоньку.

Изотов попытался приподняться, но бородач легонько придавил его к подушке.

— Скор ты больно на поправку. На-ка выпей киселя, полегшает…

После нескольких ложечек мутного киселя Иван заснул.

— Есть да спать, да силы набирать,— задумчиво проговорил бородач и, ковыляя на костылях, направился сообщить дежурной сестре, что ефрейтора Изотова в мертвецкую палату перевозить не надо.

Только через месяц ему разрешили передвигаться на костылях. Вскоре Изотов познакомился с матросом Антоном Задирко с эскадренного миноносца «Гром». Тот оказался большевиком. «Скоро гидру Керенского к ногтю приберем,— объяснил Задирко Ивану политическую ситуацию последних дней,— А ты, браток, держи курс на Смольный».

II

Утром 25 октября легкораненые и выздоравливающие офицеры стали покидать госпиталь.

А через несколько часов ефрейтор Изотов, добившись досрочной выписки, прихрамывая на раненую ногу и с восхищением озираясь по сторонам, шел по набережной Невы.

Солдатский патруль с красными повязками показал ему дорогу в Смольный.

Охрана штаба революции была в надежных руках. У входа в здание стояли солдаты и матросы. За одной из колонн Иван увидел пулемет, изготовленный к бою.

В длинном коридоре не продохнуть от дыма забористой махры. Солдаты разных родов войск, матросы-балтийцы, рабочие с красными повязками на рукавах расположились одним большим отрядом.

— Срочно с донесением к товарищу Подвойскому… к товарищу Свердлову… к товарищу Бубнову…— летели из одного конца коридора в другой выкрики связных.

Высоченный матрос с маузером, колотившимся при ходьбе о колени, бесцеремонно отодвинул Ивана в сторону:

— Сойди с курса, братишка, тороплюсь,— рявкнул матрос и, разрезая воздух широченными клешами, исчез в одной из бесчисленных комнат Смольного.