В поисках Божества

В нашей памяти еще свежи гипотезы Макса Мюллера, обобщавшие не только все религиозные традиции человечества, но даже первобытный эпос в одном лишь поклонении физическим силам природы. Однако новейшие, более тщательные исследования символики седой древности привели к разумению метафизических принципов, скрытых под ее образами и мифами. Конечно, нельзя не предполагать, что некогда, еще в первобытном человечестве, религиозное сознание впервые проснулось в виде трепета перед явлениями природы, перед животворным лучом солнца и жутким шелестом девственных лесов, перед унылым рокотом моря и гневным раскатом грома, перед утесом, принимавшим во тьме вид мрачного великана. Не менее правдоподобна и другая гипотеза, относящая зарождение религиозного сознания к страху перед смертью и к первым размышлениям человека над участью ему подобных, отшедших в область вечно загадочного безмолвия. Но эти первые проблески религиозного сознания, даже не заслуживающие еще этого названия, относятся к неведомой для нас психологии доисторического человека. С того же времени, когда окрепшая человеческая мысль стала создавать стройные религиозные системы, пантеистический культ природы уже мог скрывать за внешней оболочкой мифа глубокие метафизические созерцания, и это понимание, эта, если угодно, идеализация мифа была несомненно присуща философскому мышлению уже с седой древности. Традиции таинственного посвящения уже вполне установились со времени великого духовного расцвета восточной мысли — за 5–6 веков до Р. X., т. е. с эпохи, выдвинувшей почти одновременно на Дальнем Востоке Лао-Цзы, в Индии Гаутаму Будду, в Персии Зороастра, в Элладе Пифагора. С этого времени мы уже можем проследить ход религиозного мышления, стремившегося выковать синтез всего познанного и почуянного. И единогласное указание древности на особое посвящение, раскрывающее смысл всех мифов и символов, понуждает нас считать это таинственное преемство познания фактом, не подлежащим сомнению. В ту эпоху, на которой мы остановились, т. е. в эпоху распространения римского владычества и эллинского мышления на все культурно-политическое наследие Александра Великого, это тайное познание являлось уже истинной эзотерической религией всего эллинизма, скрытой под покровом внешних официальных культов.

Все те доводы, которые доныне выдвигаются научной критикой против идеализации древних культов и искания в них сокровенного смысла, были уже известны мыслителям древнего мира, не раз ими обсуждались и оспаривались. Резкое опровержение их мы находим у знаменитого писателя Плутарха (46—125 по Р. X.[16]). Плутарх высмеивал гипотезу Эвгемера, полагавшего, что культ богов и мифы о них развились из воспоминаний о героях, царях и разных исторических событиях; высмеивал он и представления «тупой толпы» о богах как олицетворениях стихий, живительных сил природы и других физических явлений. Его насмешки над рассуждениями о «солнечном мифе», которым будто бы исчерпывается смысл культа Озириса, доныне не потеряли своей силы и актуальности[17].

Сам Плутарх является характерным образцом «посвященного» и мыслителя своей эпохи. По рождению грек (он был родом из беотийского города Херонея), облеченный званием жреца Аполлона, разносторонне образованный, плодовитый писатель, изучавший равно древнюю историю Эллады и Рима и мистические запросы своего времени, он погрузился в рассмотрение разных философских и религиозных систем — в частности, египетского культа Озириса и Изиды. Разбору этого культа и сличению его с другими мифами он посвятил трактат «Об Изиде и Озирисе», по счастливой случайности сохранившийся среди уцелевших творений Плутарха; этот небольшой трактат может считаться одним из драгоценнейших документов по истории религиозной мысли древнего мира. Плутарх раскрывает здесь эзотерический смысл таинств Озириса, сравнивая их с символикой эллинского культа Диониса, выясняя общность их основной мысли, равно как общность культов египетской Изиды и греческой Деметры. Он доказывает, что для посвященных в тайный смысл этих культов все разнообразные формы поклонения Божеству и подробности их обрядности суть лишь разнородные проявления единого искания Бога, общего всем религиям. И все обряды, служащие к очищению верующего от мирской скверны, имеют конечной целью приближение человеческого духа к Единому Принципу Божества, вечно чуемого сознанием.