В поисках Божества

Современному читателю, как правило, не слишком искушенному в том, что составляет предмет и содержание книги Ю. Николаева[697], ее познавательная ценность может показаться самоочевидной; достаточно условной и, может быть, не слишком значительной — представителям академических кругов, светских или церковных (историкам философии и религии, палеографам, экклезиологам и экзегетам); и уж вовсе сомнительной — любому, кто сколько-нибудь не понаслышке, не из вторых рук знаком с историей Церкви и основами ее учения. Изданная в начале века, который ныне подходит к концу, она способна сегодня у многих вызвать разве лишь грустную улыбку по поводу высказанных в ней наивных упований на безграничную мощь человеческого разума, самого познания — «гнозиса», которому, буде он, в авторском толковании (см. эпиграф), изначально благ и «угоден Богу», принадлежит по праву первородства ближайшее будущее. Двадцатый век, кажется, более чем наглядно продемонстрировал ту самую изнанку видимой реальности, которая по видимости столь просто и ясно открывается в «гнозисе»: Прометеев огонь грозит вот-вот обернуться вселенским пожаром; похищенное с библейского древа яблоко — пасть на воды «звездою Полый»; «премудрый Змии», спиралью «диалектики» обвивший историю, — сомкнуться агонизирующей, смертной хваткой.

Не менее трогательна и сквозящая в тексте натуральная, сама по себе простительная уверенность автора в том, что в избранной им тематике — сравнительном религиозно-философском исследовании становления христианства — ему, быть может, принадлежит последнее слово: со времени первой публикации книги (1913 г.) историческая наука ушла далеко вперед[698], да и сами использованные автором источники отнюдь не располагают, при ближайшем изучении, к столь вольному их толкованию[699].

Еще более достойна сожаления однозначность авторской позиции, согласно которой вклад гностицизма в историю культуры — в частности, в историю Церкви — безусловно положителен и во всяком случае не уступает вкладу не только церковных, но и известных античных мыслителей. Даже оставив в стороне околоцерковную полемику, достаточно вспомнить современных гностикам неоплатоников, на фоне глубочайших умозрений, тончайших и изощреннейших, в философском и метафизическом плане безукоризненных построений которых идеи гностиков — различные хитросплетения и вариации «эонов», «эманаций» и «сизигий», т. е. то гипостазирование отвлеченных понятий в смешении с поэтическими образами и аллегориями, которое составляет характерную особенность мифологического, дофилософского мышления, — выглядят нелепыми детскими фантазиями в самом варварском вкусе.

Здесь, может быть, уместно несколько прояснить ту сторону поднятой автором темы, о которой он по рассеянности умалчивает: следуя его изложению, мы так и остаемся в неведении относительно собственных причин осуждения Церковью всех тех гностических учений, которые расценены ею как «лжеименное знание» (I Тим. VI, 20), что и квалифицируется как ересь. По каким же соображениям?