В поисках Божества

Что касается сущности учения, проповеданного Симоном, то в святоотеческой литературе мы находим о нем еще более скудные и сбивчивые сведения. Древние ересеологи единогласно указывают лишь на то, что Симон сам себя именовал «великою силою Божиею»[186], а также требовал себе поклонения под именем Юпитера, Минервою же величал какую-то женщину, Елену, которую он будто бы выкупил в Тире из публичного дома и всюду водил с собой. История этой Елены давала повод ересеологам обличать развратный образ жизни ненавистного им мага. На самом деле под этой историей, несомненно, был скрыт глубокий символ, совершенно непонятый простодушным Иринеем и его подражателями. Баур впервые высказал догадку, что «Елена» — миф, под которым следует разуметь луну (по-гречески Σεληνη = Селена, Луна), соответствующую солнцу, олицетворенному «великою силою Божиею». Эта догадка тем более правдоподобна, что Симон вообще представлял Божество в виде огня, а Творческую силу Его, проявляющуюся в мире, — в виде солнца: с этой символикой, впоследствии значительно повлиявшей на христианское богословие, мы уже ознакомились в митраизме[187].

Но и помимо этих символов образ «Елены» был для Симона мистическим воплощением идеи человеческой души, мятущейся в вечных поисках Божественного идеала. Симон учил, что Божественная Мысль, соприсущая Непознаваемой Высшей Божественной Сущности, выделившаяся из Неизъяснимой Первопричины для творческого акта, осквернилась в момент творения: снизойдя до низшего мира, соприкоснувшись с материей, из которой Она создала мир, эта Божественная Мысль (’Εννοια) уже не могла вполне очиститься от этого прикосновения и вернуться вновь к Неизъяснимой Высшей Сущности. Она осталась в мире и стала добычей сотворенных ею самой низших духов, т. е. мировых стихий: последние всячески ее задерживали, не желая выпустить эту частицу высшего одухотворяющего Начала — предмет вожделения всего бытия. Божественная Мысль падала все ниже, совершенно погрязла в материи и, наконец, оказалась заключенной в женское тело. Это и есть Елена, которую Симон, «великая сила Божия», пришел спасти и очистить; это — заблудшая овца, которую, согласно притче, пришел искать и наконец обрел Пастырь Добрый. И в подкрепление аллегорического смысла всего образа «Елены» Симон говорил, что та Елена, из-за которой в древности возгорелась Троянская война, была также мистической Еленой — воплощением оскверненной и тоскующей ’Εννοια. Вообще, по учению Симона, эта заблудшая искра Божественного Света, заключенная в женское тело, переходит из одной женщины в другую, как бы из сосуда в другой сосуд[188]. По-видимому, Симону не была чужда идея особого значения в мире женственного начала, идея «das ewig Weibliches» («вечной женственности»), столь хорошо знакомая европейскому мышлению. Быть может, и у него эта идея сочеталась с представлением об особых психических переживаниях, о душевном разладе, вносимом в жизнь человека любовью к женщине; быть может, Симон хотел изобразить в женщине носительницу духовного начала, пробуждающую в человеке идеальные стремления даже среди бури низменных страстей. Но, во всяком случае, в учении Симона, как и во всех религиозно-философских системах восточного эллинизма, идея женственного начала имела значение пассивного принципа, дополняющего активный мужской. В этом смысле сочетание образов Симона и Елены явилось символом сочетания творческой силы («великой силы Божией») с пассивной материей, — подобно тому, как почитание Симона и Елены под образом Юпитера и Минервы знаменовало сочетание Зиждительной Силы (творческой воли) с Разумным началом. Аллегорическая история «Елены» может, таким образом, быть истолкована в разных смыслах, помимо своего прямого значения — символического изображения тоски по неземным идеалам, вечных скитаний Мысли, жаждущей полного одухотворения, полного очищения от скверны материи. Тот факт, что Симон воспрещал себя называть по имени и требовал для себя и для «Елены» поклонения лишь под образом Юпитера и Минервы, является лучшим доказательством символического значения, придаваемого самим учителем своему учению.

Приведенными сведениями ограничивались бы все наши данные о Симоне и его учении, если бы мы не имели воспроизведенной в «Философу менах» целой религиозной системы, приписываемой самарийскому мыслителю. Возможно, что эта система является позднейшей переработкой учения Симона, развитием его идей о Боге и Божественной сущности: такое мнение неоднократно высказывалось ученой критикой. Но, с другой стороны, мы имеем указания на то, что в руках автора «Философу мен» находилось подлинное сочинение Симона, его «Великое откровение» (’Аяофаак; цеуаЯ. г|), и можно предположить, что изложение Симонова учения о божестве почерпнуто именно из этого драгоценного первоисточника, до нас не дошедшего. Как бы то ни было, это учение, основанное на идее мужеско-женского принципа как проявления Божества в мире, представляется в следующей схеме: