В поисках божественной обители

Если прежние метафизические силы уже мертвы, а мы идем по жизни, обладая равным количеством тьмы и света, тогда на нас возлагается обязанность более осознанно и ответственно взаимодействовать со вселенной. По мнению Юнга, каждый из нас должен нести ответственность за свою индивидуацию. Индивидуация – это не только внутренний природный импульс, побуждающий человека выполнить свое предназначение. Индивидуация к тому же становится нравственным императивом сознания к единению с различными природными таинствами через особенности отдельной личности.

Вся природа, без исключения: от мошки до жирафа, от моллюсков до млекопитающих – зависит от индивидуального развития. Этого требует таинство, и мы должны взять на себя ответственность за то, чтобы в нашей жизни был смысл (независимо от наличия или отсутствия метафизических гарантий). Нам нужно спросить себя, как это сделал Юнг, есть ли у нас связь с чем-то вневременным и бесконечным или нет[43]. Независимо от ответа, мы уже взяли на себя ответственность за формирование смысла своей жизни. Мы приговорены к свободе, хотя малейшего дуновения экзистенциального страха для многих людей оказывается вполне достаточно, чтобы столкнуть их назад, на те или иные безопасные идеологические небеса.

Фауст Гете сделал отважный шаг в пустоту, лишенную богов.

«Я сын земли. Отрады и кручины
Испытываю я на ней единой.
В тот горький час, когда ее покину,
Мне все равно, хоть не расти трава», –

говорит он Мефистофелю, который пытается ввести его в искушение, намекая на бессмертие[44]. Фауст ставит на кон свою душу. По существу, он держит пари с Мефистофелем, утверждая: глубина страданий человеческой души так велика, что ни чудесного путешествия, ни дворца, полного наслаждений, ни иссушающих соблазнов тела не хватит, чтобы заполнить ее целиком.

И если я предамся лени или сну
Или себя дурачить страсти дам, –
Пускай тогда в разгаре наслаждений
Мне смерть придет![45]

ибо

Ведь если в росте я остановлюсь,
Чьей жертвой стану, все равно мне.[46]

Вот его героический выбор, который, как раз и был предметом их спора.

Фауст ставит на кон глубину и силу своей души, берет на себя ответственность за ее спасение и недвусмысленно утверждает, что именно странствие души, а вовсе не покой придают жизни смысл. Его спасение находится не в какой-то Валгалле и не в проклятии, выраженном в страшной НЕмощи, а в повседневном обостренном ощущении жизни – между мирами, между небом и землей, в конечном счете – между богами.

В итоге мифопоэтическое изображение Фауста Гете, по существу, оказалось началом современной эпохи в силу следующих трех обстоятельств, которые стали основными чертами нашей психологии:

– ненасытная жажда познания всего вокруг, до мельчайших подробностей, с каким бы риском это познание не было связано;

– смещение нравственного бремени с внешней системы ценностей и отказ от опоры на социальные институты;

– возложение беремени ответственности за спасение человека на него самого, то есть индивидуация.

Мы больше не можем разделять восторженный оптимизм нашего времени, связанный с тем, что наше фаустианское стремление познать все приведет к золотому веку. Дерево, под которым веймарский мудрец однажды присел, чтобы написать «Фауста», сохранилось и оказалось в самом центре концлагеря Бухенвальд. В своей книге «Прогресс Фауста» Карл Шапиро использует слово «прогресс» в двух его значениях – как последовательность и как достижение. Он прослеживает историю развития образа Фауста и цитирует его самое последнее высказывание:

Пять лет, забытый и друзьями, и врагами,
Скрывался он, а на шестой, в конце войны, возник,
В американской пустыне, в самой сердцевине,
Где за спиной его поднялся гриб атомного взрыва[47].

Мы будем исследовать все закоулки, начиная с мельчайших атомов и генов и заканчивая космическими высотами, но больше не можем наивно приписывать власть одним богам, не возлагая на себя бремя ответственности. Подобно Фаэтону из греческого мифа, мы несемся в солнечной колеснице, но при этом не обладаем метафизическим мировоззрением, чтобы определить, где находимся. По словам Уоллиса Стивенса, «мы беспризорны, свободны… обречены»[48].