В поисках божественной обители

По существу, одним из последствий разрушения традиционного мифа, которое мы видели, было смещение главной парадигмы. Со времен Фауста появилась необходимость создавать и описывать человека в его социальной среде, а не в теологическом контексте. Эпоха Софокла и эпоха Данте считались sub specie eternitatus (вечностью). Но Эпоха Страха (как однажды было написано на обложке журнала «Time») чаще всего определялась классом, нацией, социально-половой ролью людей, их экономическим статусом и неврозом. Фактически все дисциплины, которые мы называем социальными науками: экономика, политология, социология, градостроительство, антропология и психология, – появились в XIX веке вследствие этого фундаментального смещения парадигмы. Юнг однажды отметил, что психология – это новейшая из так называемых наук, так как возникающие благодаря ей инсайты заключены в великих мифах и религиях[51].

Фрейд заметил, что человечество трижды фундаментально переосмыслило строение космоса, трижды развенчало инфляцию Эго. Это труды Коперника, из которых мы узнали, что не являемся центром вселенной, как считал Птолемей; это учение Дарвина, из которого мы узнали, что раньше мы были животными и, возможно, еще не достигли вершины эволюции; и глубинная психология, основа которой заключается в неявном утверждении, что большую часть времени мы, обладатели совершенного сознания, находимся под влиянием неподконтрольных нам влечений.

Человек из подполья Достоевского – это метафора жизни, протекающей под сознанием, это жизнь, которая бурлит и разрушает хорошо скроенные логические планы улучшения благосостояния и самовосхваления. Его портрет человечества часто несовместим с сознанием, самооценкой и инфляцией Эго, но при этом он бесспорно честный, точный и неоспоримый.

В «Записках из подполья» скрыты четыре психологических инсайта, которые, с моей точки зрения, чрезвычайно актуальны для современности: наш внутренний нарциссизм, наше стремление к хаосу и саморазрушению, наша извращенность и наше навязчивое стремление к самоутверждению.

Ни один труд западного мыслителя не начинается с таких услаждающих слух слов, как «Записки из подполья»:

«Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в своей болезни и не знаю наверное, что у меня болит… А впрочем, о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе. Ну, я так и буду говорить о себе»[52].

Человек из подполья все время сконцентрирован только на себе. Среди многочисленных текстов викторианской эпохи он очень редкая птица. Не обладающий традиционными для героя ценностями, он стал первым персонажем, который впоследствии очень часто появлялся в современной литературе, воплощая образ антигероя. Этот образ породил целый литературный жанр, в центре которого находился персонаж, который не хотел выглядеть в позитивном свете, отказывался бороться за старые ценности, написанные с большой буквы: Истину, Красоту, Добро, Родину, Бога. Это тип нашего современника, поскольку современная психология, если не современная история, заставляют нас принять тот факт, что нарциссическое инфантильное «Оно» тайно вершит свою волю под высокомерно задранным носом Супер-Эго, подрывая усилия Эго, направленные на установление приемлемого компромисса.

Человек из подполья откровенно говорит, что мы боимся того, что может оказаться истинной правдой о нас: «Главное же, как ни раскидывай, а все-таки выходит, что я первый во всем виноват выхожу и, что всего обиднее, без вины виноват и, так сказать, по законам природы»[53]. Он даже возводит свои страдания от зубной боли в высшую степень наслаждения: «Тут, конечно, не молча злятся, а стонут; но эти стоны не откровенные, это стоны с ехидством, а в ехидстве-то и вся штука»[54].

Однако его поглощенность собой не только дает общее представление о лейтмотиве современной эпохи, но и уходит глубоко вниз, под личину викторианского благочестия, где происходит открытое столкновение с Тенью:

«Я для вас уж теперь не герой, каким хотел казаться, а просто гаденький человек, шенапан. Ну пусть же! Я очень рад, что вы меня раскусили… Но ведь это оттого, что я сам себя не уважаю. Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать?»[55]