В поисках чудесного. Четвертый путь Георгия Гурджиева

Но до окончания чудесного было ещё очень далеко. Поздним вечером того же дня опять происходили удивительные явления: я «беседовал» с ним и видел его в вагоне поезда, шедшего в Москву.

Затем последовал какой-то странный период, длившийся около трёх недель, в течение которого я время от времени видел «спящих людей».

Это требует особого пояснения.

Через два или три дня после отъезда Гурджиева я шёл по Троицкой и вдруг увидел, что идущий мне навстречу человек – спит. В этом не могло быть никакого сомнения. Хотя глаза его были открыты, он шагал, явно погруженный в сон, и сновидения, подобно облакам, пробегали по его лицу. Мне пришло на ум, что если смотреть на него достаточно долго, я увижу и его сны, т. е. пойму, что он видит во сне. Но он прошёл мимо. Следом за ним прошёл другой человек, и он тоже спал. Проехал спящий извозчик с двумя спящими седоками. Неожиданно я оказался в положении принца из «Спящей красавицы». Все вокруг меня были погружены в сон. Ощущение было явственным и несомненным. Я понял смысл утверждения о том, сколь многое ещё можно увидеть нашими глазами – многое такое, чего мы обычно не видим. Эти ощущения длились несколько минут. Потом они повторились на следующий день, но очень слабо. Я сразу же открыл, что, стараясь вспоминать себя, я мог усиливать эти ощущения и увеличивать их длительность настолько, насколько у меня хватало сил не отвлекаться, т. е. не разрешать вещам и всему окружению привлекать моё внимание. Когда внимание отвлекалось, я переставал видеть «спящих людей» – вероятно, потому, что засыпал сам. Я рассказал об этих опытах нескольким нашим людям, и у двоих из них, пытавшихся вспоминать себя, возникли сходные переживания.

Потом всё пришло в норму. Я не мог окончательно понять, что случилось, но со мной произошёл глубокий переворот.

Несомненно, во всём, что я говорил и думал в течение этих трёх недель, было немало фантазии. Однако я увидел себя – т. е. увидел в себе много таких вещей, которых никогда раньше не усматривал. Сомнений в этом быть не могло, и хотя впоследствии я стал таким же, каким был, я не мог уже не знать того, что со мной произошло, не мог ничего забыть.

Одно я понял тогда с неоспоримой ясностью – никакие явления высшего порядка, т. е. явления, превосходящие категорию обычных, каждодневных и называемые иногда «метафизическими», нельзя наблюдать или исследовать обычными средствами, в повседневном состоянии сознания, как физические явления. Совершенно нелепо полагать, что удастся изучать такие явления высшего порядка, как «телепатия», «ясновидение», предвидение будущего, медиумические и тому подобные явления так же, как изучают электрические, химические и метеорологические явления. В явлениях высшего порядка есть нечто, требующее для их наблюдения и изучения особого эмоционального состояния. Это исключает возможность «правильно проведённых» лабораторных опытов и наблюдений.

Раньше я пришёл к тем же выводам после собственных опытов, описанных в книге «Новая модель вселенной» (в главе об экспериментальной мистике). Теперь же понял причину, почему подобные опыты невозможны.

Второе интересное заключение, к которому я пришёл, описать гораздо труднее. Оно относится к замеченной мной перемене некоторых моих взглядов, формулировок целей, желаний и надежд. Многие аспекты этого прояснились для меня только впоследствии. И потом я обнаружил, что именно в это время в моих взглядах на самого себя, на окружающих и особенно на «методы действия» начались вполне определённые перемены, – если не прибегать к более точным определениям. Описать сами изменения очень трудно. Могу только сказать, что они никоим образом не были связаны с тем, что было сказано в Финляндии, а оказались результатом эмоций, которые я там пережил. Первое, что я смог отметить, было ослабление крайнего индивидуализма, который до недавнего времени был основной чертой моего отношения к жизни. Я стал больше видеть людей и ощущать свою общность с ними. Вторым было то, что где-то глубоко внутри себя я понял эзотерический принцип невозможности насилия, т. е. бесполезности насильственных мер для достижения каких бы то ни было целей. С несомненной ясностью я увидел – и больше не утрачивал этого чувства – что насильственные меры в любом случае приведут к отрицательным результатам, противоположным тем целям, ради которых они были применены. То, к чему я пришёл, было похоже на толстовское непротивление; но это совсем не было непротивлением, так как я пришёл к нему не с этической, а с практической точки зрения, не с точки зрения благого или злого, а с точки зрения более успешного и целесообразного.

Следующий раз Гурджиев приехал в Петербург в начале сентября. Я пытался расспросить его о том, что в действительности произошло в Финляндии – правда ли, что он сказал что-то, испугавшее меня, а также чего именно я испугался.

– Если было именно так, значит, вы ещё не были готовы, – ответил Гурджиев. Больше он ничего не объяснил.