Гурджиев неоднократно говорил об огромной разнице в скоростях разных центров. Рассуждение о скорости внутренней работы организма, которое я процитировал ранее, привело меня к мысли, что эта скорость принадлежит
В то же время, согласно указанному Гурджиевым закону о соотношении космосов, инстинктивный центр по отношению к голове, или мыслительному центру, должен охватывать
Но последнее относится к более высокому развитию, к такому развитию человека, которое невозможно приобрести случайно или естественным путём. У человека же в нормальном состоянии колоссальный перевес над всеми центрами имеет половой центр, работающий в тридцать тысяч раз быстрее инстинктивного или двигательного центра и в 30 000 раз быстрее интеллектуального.
В общих соотношениях между центрами и космосами, на мой взгляд, открывается немало возможностей для исследования.
Следующей вещью, которая привлекла моё внимание, был тот факт, что моя таблица совпала с некоторыми идеями и, даже цифрами «космических вычислений времени», если можно так выразиться, которые существовали у гностиков и в Индии.
«День света – это тысяча лет мира; и тридцать шесть с половиной мириад лет мира (т. е. 365 000) – это один год света».
(«Пистис-София»).
Здесь цифры не совпадают; но в индийских писаниях в некоторых случаях обнаруживается бесспорное совпадение. Они говорили о «дыхании Брахмы», о «днях и ночах Брахмы», о «веке Брахмы».
Если мы возьмём цифры, обозначающие годы в индийских писаниях, тогда махаманвантара, или «век Брахмы», или 311 040 000 000 000 лет (пятнадцатизначное число). Это почти совпадает с периодом существования
Если рассмотреть индийские идеи космического времени безотносительно к числам, появляются другие интересные совпадения. Так, если принять Брахму за протокосмос, тогда выражение «Брахма вдыхает и выдыхает вселенную» совпадает с таблицей, потому что дыхание Брахмы, или протокосмоса, двадцатизначное число, совпадает с жизнью макрокосмоса, т. е. нашей видимой вселенной, или звёздного мира.
Я много говорил с З. о «таблице времени», и нас очень интересовало, что скажет о ней Гурджиев, когда мы его увидим.
А время шло своим чередом. Наконец – было уже начало июня – я получил телеграмму из Александрополя: «Если хотите отдохнуть, приезжайте ко мне». Это была телеграмма от Гурджиева!
Через два дня я выехал из Петербурга. Россия «без власти» представляла собой любопытное зрелище. Было такое ощущение, как будто бы всё существует и держится просто по инерции. Однако поезда всё ещё двигались регулярно, и на станциях часовые выгоняли из вагонов негодующие толпы безбилетных пассажиров. Я ехал до Тифлиса пять дней вместо обычных трёх.
Поезд прибыл в Тифлис ночью. Ходить по городу было невозможно, и мне пришлось дождаться утра в вокзальном буфете. Вся станция была забита солдатами, дезертирующими с кавказского фронта. Многие были пьяны. Всю ночь на платформе перед окнами буфета шли «митинги», принимались какие-то резолюции. Во время митинга состоялись три «военных суда», и здесь же, на платформе, были расстреляны три человека. Появившийся в буфете какой-то пьяный «товарищ» объяснил всем, что первый был расстрелян за воровство; второго расстреляли по ошибке, приняв его за первого, а третьего – тоже по ошибке, приняв его за второго.
Мне пришлось провести день в Тифлисе, потому что поезд в Александрополь отходил только вечером. На следующее утро я был уже там. Я нашёл Гурджиева, он устанавливал для брата динамо-машину.
И снова, как и раньше, я наблюдал его поразительную способность приспосабливаться к любой работе, к любому делу.
Я познакомился с его семьей, с отцом и матерью. Это были люди старой и очень своеобразной культуры. Отец Гурджиева был любителем местных сказок, легенд и преданий, кем-то вроде «сказителя», и знал наизусть тысячи и тысячи стихов на местных языках. Они были малоазиатскими греками, но у них дома, как и у всех жителей Александрополя, говорили по-армянски.