В поисках Ханаан

Мы ездили по всему Союзу, как артель бродячих ремеслеников: там подпаять, здесь залудить, а тут просто замазать. Длительное пребывание на передовой, у заказчика, перемежалось по-солдатски короткими побывками. Но даже приезжая домой, я не принадлежала себе. Нужно было отчитаться перед начальством, получить ритуальное напутствие: «Акт — до конца квартала. Любой ценой, иначе сгорит премия», командировочные на всю бригаду, сменить летнюю форму одежды на зимнюю или зимнюю на летнюю. И назад, где ждали ошалевшие от холостяцкой жизни и хмельные от дармового казенного спирта настройщики, суровые и задерганные планом начальники цехов, а главное продукция родного КБ — роботы. Они обладали необъяснимым свойством в самый ответственный момент, перед лицом представительной комиссии заказчика, вдруг застывать, словно в глубоком философском раздумьи, или лихорадочно действовать, беспорядочно перемещая банки с консервами с места на место, суетясь, точно молодая хозяйка перед приходом гостей. Действия их были непредсказуемы — и потому, вырвав акт, мы, как банда грабителей, тотчас срывались с места, с тем чтобы через неделю-другую снова двинуться в путь.

Это новое кочевое бытие воплотило мою детскую мечту — выпасть из семейного гнездовья — теперь я могу неделями пропадать на улице Тилто, о чем никто из Голей не знает. Оно же вырывает меня из терзающих душу любимых игр моей сестры Лины: любишь-не-любишь и третий лишний. С той поры как в моей жизни появился Павел, я почти уверена — отныне и навсегда.

А дома меня настигают вести «оттуда»: Пранас открыл свою мастерскую, но дело пока идет из рук вон плохо. Зяма учится и работает, Яша работает, Кястас живет в Сиднее на пособие, Эляна вот-вот выйдет замуж.

— Как ты думаешь из какой семьи жених? — торжествующе вопрошает дед. — Оказывается, его родители прибежали в Америку из самого захолустного местечка на Украине — Хащеват, — он оглушительно хохочет. — Нужно было переплыть через океан, чтобы подцепить такой локш — хащеватского еврея.

Но я вижу — Авраму невесело. Около года у него в потайном ящике лежит вызов от Цили в Америку. Вызов на нас троих. Я отмалчиваюсь. А дед полон колебаний и сомнений. С высоты надежд — падает в бездну уныния. В нем просыпается лютая ненависть к серым беспросветным будням «здесь», но и решительный шаг «туда» сделать боязно. Шошана в глубоком нейтралитете. На ее еврейских счетах получается — куда не кинь, всюду клин.

— Как девочка решит, так и будет, — твердит она деду.

— А я что? Уже умер? — ершится Аврам. — Открой глаза! У твоей девочки давно своя жизнь.

— Ты когда ночевала последний раз дома? — Спрашивает он свистящим шепотом, чтобы не услышала Шошана: — Это ее, — он кивает на бабушку, — можно обвести вокруг пальца, но не меня.

— Дед, я взрослая женщина, — отвечаю со всей решительностью и в тоже время краснею до корней волос.

— Так вот взрослая женщина, скажи этому хусену (жениху) с улицы Тилто, что в случае чего, он будет иметь дело со мной — Аврамом Голем, — и второй раз в нашей семье этот номер не пройдет, — дед пронзительно смотрит на меня.

— О чем это вы? — вскидывается подозрительная Шошана.

Мы с дедом молчим: я — растерянно, он — торжествующе.

С той поры как Гутя меня познакомила со своим сыном Павликом я, действительно, прижилась на улице Тилто.

После смерти Аврама и Шошаны ко мне перекочевал альбом, обтянутый голубым плюшем. Между потертым плюшем и твердым картоном обложки была спрятана ветхая бумага с голубыми разводами — свидетельство о рождении, где витиеватым писарским почерком с завитушками были выведены мое имя и фамилия Дан. Там же я нашла мутную старую фотографию с едва различимыми лицами мужчины и женщины — вот и все, что осталось мне на память о моих родителях.

После смерти Бенчика я взяла себе его книги и газовую косынку Ханы.

Теперь в городе нас осталось — раз, два и обчелся. Сыновья Бенчика, вырвавшись, наконец, в Вену, неожиданно поменяли курс на Америку. Пятрас с семьей подался в Канаду. Винники — уже два года как в Израиле. Я, Манюля и Редер — мы провожали, провожали и провожали.

Прошло больше четверти века с той поры, как я услышала от Бенчика слово Иерушалаим. Иногда этот город казался таким близким — протяни руку и дотронешься. Иногда отдалялся и тускнел в моем воображении как несбыточная мечта. И вот я еду в Иерушалаим. Билеты уже на руках. Вещи уложены в чемодан. Накануне отъезда, ранним утром, когда я еще была в постели, прибежала Манюля. Она ворвалась, словно вихрь. В руках большущая сумка.

— Чего так рано? Что тебе не спится? — Я куталась в халат, зевала, а правая моя нога лихорадочно запихивала два мужских ботинка под вешалку. Я провела ее на кухню.