В поисках Ханаан

Польщенная похвалой, она приосанилась и вдруг напролом стала вклиниваться в поток машин. Тотчас со всех сторон оглушительно засигналили. Высунувшись из окна, Лина приветственно помахала рукой и кокетливо улыбнулась.

— Мотек (сладкий), — прокричала она кому-то, — не сердись. Это вредно для здоровья. — И подмигнула мне. — Ишь, раскукарекался! Ну-ка выгляни. Пусть он подумает, что у него двоится в глазах. — И с силой потянула меня к своему окну. От азарта ее лицо порозовело. — Еще польска не згинела, — пропела она.

Это был Линин любимый трюк — поражать мужчин нашей схожестью. Она любила дефилировать со мной под руку в одинаковых платьях где-нибудь в людном месте. Ей нравилось, когда на нее устремлялись взгляды. У меня же это вызывало глухой протест, всегда и во всем хотела быть самой по себе и неприметной.

— Расскажи как здесь Машка? — спросила я.

— Нормально. Сама увидишь, — отрывисто сказала Лина, лицо ее сразу поскучнело. И тотчас перевела разговор в другое русло. — Как там у вас сейчас?

— Сносно. Правда, зимой ходим по дому в валенках и телогрейках. На работе тоже холод собачий. Иногда отключают газ, электричество. Помнишь Шошины бурки? Теперь я в них дома щеголяю.

— Балованные вы там. Скажите спасибо, что не стреляют и не приходится таскать на плече сумку с противогазом. — И кивнула на заднее сидение, на котором лежала холщовая сумка защитного цвета. Надо бы давным-давно забросить на антресоли, но на всякий случай держу под рукой. Мы ведь с самолета попали прямо на этот бал-маскарад.

— Страшно было? — тихо спросила я.

— Знаешь, сидишь в подвале час, два, в какой-то момент тупеешь и думаешь, провались все в тартарары. Туда мне и дорога. Только Машку жалко и стариков, конечно.

Дорога шла в гору. По обеим сторонам ее стояли подбитые танкетки.

— Память о войне Судного дня! — Она обернулась ко мне. — Представляешь, до этого страна была в талии чуть больше пятнадцати километров. Хорошему танку минут пятнадцать езды. Кстати, еще чуть-чуть, и полковник мог бы оставить о себе здесь неувядающую славу. А у моей маман был бы шанс повторить подвиг Юдифи. Вот был бы номер! Спасибо твоим родителям. Сами того не зная, подпортили ему анкету. Мой папа рвался к Насеру в советники еще до Шестидневной войны.

— Недаром Бенчик любил повторять, что чем больше человек, тем больше в нем дурных побуждений, — сказала я.

— Уж этот мне Бенчик! — внезапно вспылила Лина, — всю жизнь забивал нам голову: «Иерушалем! Иерушалем!». А как ты ему подпевала! В детстве у тебя это было, что-то вроде перемежающейся лихорадки. Видно, наследственное. Думаю, Шошана не зря называла твоего отца ционистом. Но теперь ты у нас переросла, выздоровела и в сторону Израиля даже не хочешь смотреть. Кстати, Зяма и Яша тоже. А нам тут расхлебывать это варево до пришествия Мессии. Но почему нужно было обосновываться именно здесь? Не в Уругвае или Аргентине? А потому, что мы — евреи принципиальные: «Отдайте нам наш Ханаан». Хотя с самого начала было ясно, что малой кровью здесь не обойдешься. Видишь эти грузовики?

По обеим сторонам дороги чернели остовы обгоревших машин.

— В 48-м они пробивались в осажденную часть города с бойцами, оружием и продовольствием. Из пяти два сгорали дотла вместе с людьми. Это место обстреливалось арабами с двух сторон. Так что ваш Ханаан оказался адской сковородой в прямом и переносном смысле. Молчишь, отпрыск сионизма?

«Хорошенькое начало, — подумала я, — если так пойдет и дальше, то к вечеру мы разругаемся в пух и прах!»

— Ну, Федул, чего губы надул? — Лина метнула в мою сторону примирительный взгляд. — Кстати, как звали твоего отца? Откуда он свалился на нашу голову?

— Айзик Дан. Манюля говорит, что он был родом из Польши. Учился в Варшаве на медицинском факультете. Перед приходом немцев бежал в Литву, — нехотя ответила я, все еще переживая выпад Лины.

— Слушай! У нас не семейка, а мадридский двор — сплошные интриги и тайны. Ты хоть знаешь, куда делись твои родители?

— После войны они перебрались из Литвы в Польшу, оттуда в Израиль. А потом как в воду канули. Меня, двухмесячную, Шошана не отдала, им предстояло нелегально переходить через границу. И не одну.

— Да, бабушка на своей шкуре познала, что это такое, — пробормотала Лина и вдруг, как это было принято между тетками, толкнула меня локтем. — Смотри! Иерусалим!

Дома, ослепляющие в этом раскаленном от зноя воздухе своей непереносимой белизной, надвигались прямо на нас. Словно в детском калейдоскопе замелькали черные лапсердаки, белоснежные куфьи, пестро расшитые длинные до пят платья. И над всем этим — кремнистые горы, поросшие выгоревшей травой.

— Это Храмовая гора? А это мечеть Омара? — показала я на высящийся вдали и горящий под солнцем золотой купол. — А это квартал Монтефиори? — воскликнула, завидев застывшие крылья старинной мельницы. — Вы с Машкой, наверное, уже все здесь облазили!