В поисках любви

— Нет, в этом не было необходимости, я к нему уже и так поступил. Был при нем в Бордо[99]. Я должен по роду своей работы находиться во Франции, но когда надо, у нас есть способы поддерживать связь. Я, разумеется, встречусь с ним, он ждет меня сегодня в полдень, но приехал я сюда по личному делу.

Он посмотрел на нее долгим взглядом.

— Я приехал сказать, что люблю вас, — проговорил он наконец.

У Линды закружилась голова.

— В Париже вы никогда этого мне не говорили.

— Да.

— Вы казались всегда таким прозаичным.

— Да, вероятно. Я говорил это так часто за свою жизнь, столько было романтики с таким количеством женщин, что я просто не мог, когда почувствовал, что это другое, произносить опять все те же затасканные слова, не мог их выговорить. Ни разу не сказал, что я люблю вас, ни разу не обратился к вам на ты — умышленно. Потому что с первой минуты знал, что это — настоящее, а то, другое — шелуха, так узнаёшь кого-то в лицо с первого взгляда — вот видите, не умею объяснить.

— Но в точности такое же чувство было и у меня, — сказала Линда, — не старайтесь объяснить, в этом нет надобности — я знаю.

— Потом, когда вы уехали, я понял, что должен сказать вам, эта потребность переросла в навязчивую идею. Все эти кошмарные недели стали кошмаром вдвойне, оттого что я лишен был возможности сказать.

— Как же вы добрались сюда?

— А вот так и живешь, в разъездах, — отвечал Фабрис уклончиво. — Завтра утром я должен ехать назад, очень рано, и не приеду больше, пока не кончится война, но вы будете ждать меня, Линда, и все теперь уже не так важно, раз вы знаете. Я мучился, я не мог ни на чем сосредоточиться, у меня работа валилась из рук. В будущем мне, возможно, предстоит еще многое вытерпеть, но одного не придется — чтобы вы уезжали, не зная, как сильно, как я вас сильно люблю.

— Ой, Фабрис, я… должно быть, у верующих бывают такие минуты.

Она опустила голову ему на плечо, и они долго сидели так в молчании.

После того как он нанес визит на Карлтон-Гарденс, они отправились на ланч в «Риц». Там оказалось полно Линдиных знакомых, щеголеватых, очень веселых, вокруг с веселой беспечностью толковали о неминуемом приходе немцев. Когда бы не то обстоятельство, что все эти молодые люди храбро воевали во Фландрии и вскоре, несомненно, должны были столь же храбро, только уже набравшись опыта, воевать снова, на других полях сражений, эта общая тональность могла бы кое-кого покоробить. Даже Фабрис, нахмурясь, заметил, что здесь, кажется, не отдают себе отчета…

Появились Дэви и лорд Мерлин. Подняли брови при виде Фабриса.

— У бедного Мерлина — не те, — сообщил Дэви Линде.

— Не те — что?

— Таблетки на случай прихода немцев. Раздобыл лишь такие, что дают собакам. — Дэви вынул украшенную каменьями коробочку с двумя пилюлями, белой и черной. — Сначала принимаешь белую, потом черную — сходил бы, право, к моему врачу.

— По-моему, пусть немцы убивают сами, — сказала Линда. — Приумножат этим свои преступления да и пулю израсходуют лишнюю. С какой стати избавлять их от труда? А кроме того — спорим, я сама двух сперва уложу, по крайней мере.

— Да, Линда, ты железный человек, но мне, боюсь, не пуля предназначена, меня будут пытать, ты вспомни, как им достается от меня в «Лондон газетт».

— Не больше, чем всем нам, — заметил лорд Мерлин.

Дэви снискал себе известность как злоязычнейший обозреватель, сущий людоед, не щадящий даже близких друзей. Он писал под множеством псевдонимов, но стиль выдавал его с головой; под самыми ядовитыми своими опусами подписывался «Маленькая Нелл»[100].

— Вы к нам надолго, Суветер?

— Нет, ненадолго.

Линда с Фабрисом пошли садиться за столик. Во время ланча болтали о том о сем, обменивались шутками. Фабрис развлекал ее скандальными историями из жизни кое-кого из посетителей, знакомых ему по прежним временам, обильно сдабривая их самыми невероятными подробностями. Всего лишь раз упомянул о Франции, сказав только, что борьбу необходимо продолжать и в конце концов все будет хорошо. Линде подумалось, как это непохоже на то, что происходило бы сейчас, будь с нею Тони или Кристиан. Тони распространялся бы о своих перипетиях и утомительно излагал планы на будущее для собственной персоны. Кристиан разразился бы монологом о том, какие перемены произведет на мировой арене падение Франции, чем оно может отозваться в арабских странах и в далеком Кашмире, о полной неспособности Петена справиться с таким наплывом перемещенных лиц и мерах, которые принял бы на месте маршала он, Кристиан. Оба разговаривали бы с нею точь-в-точь так, словно она — какой-нибудь их приятель, сочлен по клубу. Фабрис говорил именно с нею, с нею одной и только для нее, разговор был сугубо личный, с россыпью намеков и острот, понятных только им двоим. У нее было ощущение, что он не позволяет себе переходить на серьезные темы, зная, что иначе неминуемо коснется трагедии, а ему хочется оставить ей лишь светлые воспоминания о своем приезде. Вместе с тем от него веяло неисчерпаемым оптимизмом и верой, что очень поднимало дух в столь ненастное время.