В поисках любви

Кто при виде нее чуть с ума не сошел от радости, так это милый старый Джош.

— Уж теперь-то посадим ее светлость в седло, — повторял он, присвистывая от удовольствия.

От времени, когда она была светлостью, мать отделяли три мужа (четыре, если считать майора), но для Джоша это не имело значения, для него она осталась ее светлостью навсегда. Он подобрал ей лошадку — не ту, какая была бы, на его взгляд, достойна ее, но все-таки и не совершенную клячу — недели не прошло со времени приезда матери, как она у него уже охотилась на лисят.

Что до меня, то я, по сути, впервые в жизни встретилась со своей матерью лицом к лицу. В раннем детстве я бредила ею, ее нечастые появления ослепляли меня своим блеском, хотя, как уже было сказано, и не внушали мне желания следовать по ее стопам. Дэви и тетя Эмили в своем подходе к ней поступили весьма разумно — мягко и незаметно, так, чтобы ни в коей мере не задеть мои чувства, они, и в первую очередь Дэви, обратили ее в своего рода анекдот. Став взрослой, я с нею встречалась несколько раз, возила к ней Альфреда во время нашего медового месяца, но так как нас, несмотря на столь близкое родство, не связывало ничто общее в прошлой жизни, мы обе держались напряженно и ничего хорошего из этих встреч не получалось. Здесь, в Алконли, сталкиваясь с нею утром, днем и вечером, я изучала ее с огромным любопытством — в конце концов, она, помимо всего прочего, приходилась бабкой моим детям. И невольно проникалась к ней симпатией. Пустышка, воплощенная ветреность, она тем не менее подкупала своей прямотой, веселым характером и бесконечным добродушием. Дети, не только мои, но и Луизины, ее обожали, она скоро сделалась как бы запасной няней на общественных началах и в этом качестве пришлась нам очень кстати.

Манера держаться, усвоенная ею, давным-давно вышла из моды, казалось, она так и застряла навсегда в двадцатых годах. Как будто, приказав себе в тридцать пять лет больше не стареть, законсервировалась духовно и физически, отказываясь признавать, что мир меняется и сама она быстро увядает. Носила короткую стрижку канареечного цвета (как бы взлохмаченную ветром) и брюки — поныне с таким видом, будто отважно попирает условности, и не замечая, что любая продавщица в округе ходит точно так же. Ее разговор, ее взгляды, даже жаргон, которым она пользовалась, — все относилось к двадцатым годам, к периоду, который невозвратно канул в небытие. Безумно непрактичная, легкомысленная, хрупкая внешне, эта миниатюрная особа на самом деле, должно быть, обладала недюжинной стойкостью, если могла перейти пешком Пиренеи, совершить побег из испанского лагеря и заявиться в Алконли, словно хористочка, сию минуту с представления «Нет-нет, Нанетта»[102]!

Некоторое замешательство в доме произвел на первых порах тот факт, что никто из нас не мог припомнить, увенчались ли ее отношения с майором (женатым человеком, заметим, и отцом шестерых детей) законным браком или нет, вследствие чего никто не знал, зовется ли она теперь миссис Роул или миссис Плагги. Роул, белый охотник, был единственный из ее мужей, с которым она рассталась как порядочная женщина, то есть по причине его смерти, собственноручно застрелив его во время сафари случайным выстрелом в голову. Вопрос, впрочем, быстро разрешился: в заборной книжке она значилась как миссис Плагги.

— Этот Геван, — сказал ей дядя Мэтью, когда они пробыли в Алконли около недели, — ты что намерена предпринять относительно него?

— Видишь ли, Мэтью, довогой, — так она произносила словечко «дорогой», которым уснащала свою речь, — Хуаан, видишь ли, спасал мне жизнь вновь и вновь, не могу же я после этого разорвать его и выкинуть, как ты считаешь, котик?

— А я, понимаешь ли, не могу держать в доме свору испашек. — Дядя Мэтью произнес это тоном, каким объявлял Линде, что хватит с нее домашнего зверья, а если хочет заводить новых, пусть держит их на конюшне. — Боюсь, Скакалка, тебе придется с ним устраиваться как-то иначе.

— Пожалуйста, довогой, позволь ему побыть еще чуточку — всего несколько дней, Мэтью, довогой. — Так, бывало, молила Линда, вступаясь за очередного дряхлого и вонючего пса. — Потом, обещаю тебе, я подыщу, куда мне, сиротке, с ним податься. Мы, знаешь, в таких передрягах побывали вдвоем, что грех мне теперь его бросить, просто грех.

— Что ж, еще неделю — пожалуй, но только на «Хорошенького-Понемножку» в дальнейшем не рассчитывай, Скакалка, — чтобы потом его здесь не было. Ты, естественно, можешь оставаться сколько хочешь, но не Геван, всему есть предел.

Луиза, сделав круглые глаза, сообщила мне:

— Он бежит к ней в комнату перед вечерним чаем и живет с ней. — «Жить с кем-то» у Луизы обозначает акт любви. — Перед чаем, Фанни, ты представляешь?

— Сейди, милая, — сказал Дэви. — Я собираюсь совершить нечто непростительное. Во имя общего блага и для твоей же пользы, но при всем том — непростительное. Если, когда я выложу то, что накипело, ты поймешь, что мне нет прощенья, нам с Эмили придется уехать, вот и все.

— Дэви, — проговорила тетя Сейди, пораженная, — что такое стряслось?