В поисках Марселя Пруста

"В тот вечер он был очень весел и прекрасно себя чувствовал. Тем не менее, когда все приглашенные ушли, он попросил госпожу Пуке побыть с ним еще немного, не покидать его так скоро. Но было уже поздно, она устала, и поэтому отказалась. Тогда лицо Марселя приняло неописуемое выражение кротости, иронии и грусти.

Хорошо, мадам, прощайте.

Да нет же, мой маленький Марсель, до свиданья.

Нет, мадам, прощайте! Я вас больше не увижу... Вы находите, что я неплохо выгляжу, но я умираю, мадам, умираю. Хорошо выгляжу? Ха! ха! ха! как это забавно!.. (Его смех звучал фальшиво и резал слух.) Никогда больше не поеду в свет. Этот вечер меня утомил. Прощайте, мадам.

Но, дорогой Марсель, я вполне могу зайти к вам на днях, или вечером.

Нет, нет, мадам, не приходите! Не обижайтесь на мой отказ. Вы очень милы. Я тронут, но не могу принимать друзей. Мне надо закончить срочную работу. О! Да, очень срочную..."

Столь срочную, что он чувствовал себя обязанным отчитываться перед своим творением за каждую минуту. Когда Жак Ривьер попросил у него для "Нувель ревю франсез" статью о Достоевском, он отказался: "Я страстно восхищаюсь этим великим русским, но недостаточно знаю его. Придется читать, перечитывать, и мой труд прервется на месяцы. Могу лишь ответить, как пророк Неемия, кажется, который уже поднялся на свою лестницу, когда его к чему-то призвали, не упомню, к чему: Non possum descenders magnum opus facio..."

"He могу спуститься... Делаю великое дело..." Он испытывал тогда настоящий страх. Двадцать лет боролся он с образами и словами, чтобы выразить некоторые мысли, которые должны были освободить его, и вместе с ним - родные души. Казалось, он дошел почти до конца, но требовалось, чтобы все было высказано до его смерти. "Я решил посвятить этому все мои силы, которые уходили словно с сожалением, словно оставляя мне время затворить дверь гробницы, когда крут замкнется..." 

ПОСЛЕДНЯЯ СХВАТКА СО ВРЕМЕНЕМ

В июне 1922 года Аюсьен Доде, зашедший к нему попрощаться перед своим отъездом из Парижа, нашел его еще более бледным, чем обычно; глаза были обведены глубокими черными кругами. Люсьен Доде смутился; он вдруг почувствовал, что находится рядом с великим человеком, но не осмелился высказать это вслух. Марсель старался держаться ласково и смиренно, как в былые времена. Потом они заговорили об одном из его новых друзей, о той глубокой антипатии, которая возникла между ним и прежними. "Симпатии и антипатии не передаются, - сказал меланхолично Пруст, - и это очень грустно для дружбы и прочих связей..." Он давно написал, что дружба разочаровывает больше, чем любовь. "Когда я покидал его, - добавляет Доде, - прошлое сдавило мне горло. Я хотел поцеловать его; он немного отпрянул в своей постели и сказал: "Нет, не целуй меня, я небрит..." Тогда я пылко схватил его левую руку и поцеловал. Так и вижу через дверной проем его устремленный на меня взгляд..."

За лето состояние его здоровья ухудшилось. Пруст Гастону Галимару: "Не знаю, писал ли я, что начал падать на пол при каждом шаге и не могу произносить слова. Ужасная вещь..." Мученик ремесла, он буквально убивал себя, правя ночи напролет гранки "Пленницы" и диктуя племяннице Селесты очередные "добавки". Гастону Галммару: "Стоит мне встать с постели, как я оборачиваюсь вокруг себя и падаю. Окончательное объяснение, которое я этому нашел, но, быть может, неверное, заключается в том, что со времени последнего возгорания сажи в трубе, там образовалось много трещин, и, когда я развожу огонь, вероятно, немного угораю. Надо бы выходить, но, чтобы выходить, надо добраться до лифта. Жить не всегда легко..."

Он продолжал торопить издателя и яростно защищать свою книгу: