В поисках Марселя Пруста

Женщин он просил просветить его насчет их собственных ухищрений. Пруст госпоже Гастон де Кайаве: "Вы случайно не могли бы дать мне для книги, которую я заканчиваю, несколько маленьких "портняжных" разъяснений? (Не думайте только, что в прошлый раз я вам звонил ради этого; я об этом даже не думал, а только о желании видеть вас)..." Далее следовали настойчивые вопросы о платье, которое было надето на госпоже Грефюль на одном итальянском представлении в театре Монте-Карло, "в ложе бенуара у авансцены, довольно черное, месяца два назад" (а ответу предстояло быть использованным для наряда принцессы Германтской в Опере). Он бы хотел снова взглянуть на платья, шляпки, которые его приятельницы носили двадцать лет назад, и сердился, что они их не сохранили. "Мой дорогой Марсель, это шляпка двадцатилетней давности, у меня ее уже нет..." - "Это невозможно, мадам. Вы просто не хотите показать ее мне. Она у вас есть, а вам угодно мне перечить. Вы меня безмерно огорчаете..."[118] Как-то вечером, в половине двенадцатого он явился к своим друзьям Кайаве, которых давно не видел. "Месье и мадам уже легли? Не могут ли они принять меня?.." Разумеется, его приняли.

"- Мадам, не хотите ли доставить мне огромную радость? Я уже довольно давно не видел вашу дочь. Может, я уже больше не приду сюда... и маловероятно, что вы когда-нибудь приведете ее ко мне! Когда она повзрослеет настолько, чтобы посещать балы, я уже не смогу выходить; я очень болен. Так что я вас прошу, мадам, позвольте мне взглянуть сегодня вечером на мадемуазель Симону.

- Но, Марсель, она уже давно легла.

- Мадам, умоляю, сходите посмотреть. Если она не спит, объясните ей..."

Симона спустилась и была представлена странному визитеру. Что он искал в ней? Впечатления, которые были ему нужны, чтобы изобразить мадемуазель де Сен-Лу, дочь женщины, которую любил Рассказчик.

Ради той же погони за образами прошлого он еще предпринимал небольшие путешествия, если позволяло здоровье: "Я выезжаю порой наудачу, в основном ради того, чтобы взглянуть на боярышник или кружевные воланы трех яблонь в бальных платьях под серым небом". Когда его приступы слишком учащались, он не осмеливался даже через стекло смотреть на каштаны бульвара, и целую осень проводил, не видя ее красок. Во время "каникул" он "платонически потреблял ужасающее количество путевых справочников и зазубривал тысячу кольцевых поездок, о которых грезил между двумя часами ночи и шестью утра, лежа в шезлонге".

Если же, наоборот, он чувствовал себя немного лучше, то отваживался выбраться наружу. "Исключения из правил - это феерия жизни", - говорил он. Герцогиня де Клермон-Тонер однажды вечером принимала его в Глизоле, когда он "объезжал Нормандию" на такси и восхищался цветами через закрытые стекла машины. "Мы направляли фары автомобиля на розовые аллеи. Розы появлялись, словно красавицы, разбуженные ото сна..." Он собирался вновь осмотреть "под безразличием и непроницаемостью дождливого неба, у которого им удалось похитить сокровища света (чудо, изображение которого могло бы украсить собор среди стольких других, не таких интересных), витражи Эврё". Чтобы выдержать это путешествие, он питался исключительно кофе с молоком и благодарил свою хозяйку "за то, что направляла по ночным ступеням его шаги, неверные от кофеина".[119] В 1910 году он мечтал побывать в Понтиньи. "Известно ли вам мирское аббатство Поля Дежардена в Понтиньи? Если бы я достаточно хорошо себя чувствовал для столь малокомфортабельного обиталища, вот что меня соблазнило бы..."

Но прежде всего, при любой возможности он отправлялся в Кабур, чтобы вскармливать там призраки Бальбека и тени девушек в цвету. Пруст госпоже Гастон де Кайаве: "Я много думаю о вашей дочери. Какая досада, что она не едет в Кабур! Я, впрочем, еще не совсем решился ехать туда в этом году, но если она туда поедет, больше не буду колебаться..." В гостинице ему требовались три комнаты (для уверенности, что избежит шумных соседей), из которых одна для Фелисии. "Но не будет ли слишком нелепо привезти свою старую кухарку в отель?" Номерам полагалось быть уютными, веселыми и без шагов над головой. В случае надобности он снял бы и комнату, расположенную над его собственной. Весь день он оставался взаперти, работая или расспрашивая гостиничную прислугу, приносившую ему о постояльцах или персонале ценные сведения. На закате, когда его враг День был побежден, он спускался с зонтиком от солнца в руке и какое-то время оставался на пороге, словно ночная птица, покидающая в сумерках свое темное убежище - желая удостовериться, что это не просто облако, что никакого решительного возврата света не будет. Позже, сидя в столовом зале за большим столом, простой, зябкий, обаятельный, он "принимал" и угощал шампанским тех, кто к нему подходил.