В поисках Марселя Пруста

Наконец ужин состоялся, в "Рице", в салоне с панелями, затянутыми вишневой парчой, и золоченой меблировкой. Среди этого декора удивляли "двое лапландцев, раздувшихся от мехов": то были Пруст и госпожа де Ноай. Рислер, ангажированный в последний момент, играл вагнеровские увертюры. После ужина настала пора чаевых. Марсель хотел дать Оливье триста франков, и гости набросились на него, чтобы принудить к меньшей щедрости. Он пошел еще дальше.

Но Кабур, "Риц", ночные визиты были всего лишь вылазками, предпринятыми ради добычи сведений о противнике, то есть внешнем мире. Подлинная жизнь Пруста годами работы проходила в постели, где он писал, в окружении того, что Фелисия, унаследованная им от госпожи Пруст (Франсуаза в романе), называла "его бумажонками", то есть его записными книжками, тетрадями для заметок, бесчисленными фотографиями. По мере того как он склеивал одни с другими фрагменты, которым предстояло сплавиться в самую прекрасную книгу на свете, бумага рвалась там и сям. "Все в клочьях, - говорила Франсуаза. - Вы поглядите, прямо горе какое-то - не страница, а кружево". И добавляла, исследуя ее, словно закройщик: "Не думаю, что смогла бы такое залатать. Видать, пропало..." Но ничто не пропадало, и медленно, как Франсуазино жаркое, книга, которой отныне Марсель Пруст должен был - в буквальном смысле - отдать свою жизнь, продолжала готовиться. 

В СТОРОНЕ ОТ ЖИЗНИ

В ковчеге, законопаченном пробкой, спутников становилось все меньше. Женщины крайне редко принимались на бульваре Осман; он не любил показываться им среди своих микстур, окутанный зловонными парами. С друзьями он виделся у них дома или в ресторане. Важную роль в его жизни играли слуги. Те, что перешли к нему от родителей, Фелисия, Антуан, остались с ним; он изучал их язык, восхищался их преданностью, на себе испытывал их деспотизм. Больной и маньяк, он зависел от них, что вынуждало его хорошо их понимать и предвидеть их поступки.

Того же плана были и его поверенные. Хотя после смерти родителей Пруст получил очень приличное состояние, но считал, или, по крайней мере, называл себя разоренным. Будучи неспособен к делам, или притворяясь таковым, он приходил в ужас от любой налоговой декларации и вынуждал заполнять ее каких-то безвестных кузенов, разбиравшихся в этом. По поводу своих вложений он просил совета у всех подряд, таинственно и с недомолвками. "Я бы весьма хотел знать, есть ли у господина Строса Австралийские золотые рудники... Когда я говорю еств лщ это не означает праздного любопытства, но есть ли означает: "побудили ли его купить их, посоветовали ли". Мне много говорили об Австралийских золотых рудниках, но не знаю, о каких именно..."

Он был чувствителен к поэзии Биржи и романтически-старомодному обаянию украшавших ценные бумаги гравюр, но усложнял малейшую сделку своими страхами, подозрениями, раскаяниями и обиняками. Молодой Альбер Намьяс, которому он доверил свои операции, получал удивительные письма, которые избыток уточнений делал почти невразумительными: