В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

Итак, по Мережковскому, главным и едва ли не единственным евангельским чудом был сам Иисус – человек из далекого будущего мировой Эволюции, – человек, обретший бессмертие, наделенный новой – «призрачно-прозрачно-огненной» плотью. Описанные же в Евангелии чудесные события, как допускает в общем-то агностик Мережковский, это обыкновенные для Иисуса действия, как они были восприняты учениками, вблизи Него пребывающими в экстазе. Иисус долил сосуды для вина водой – и вода показалась вином; Иисус раздал толпе имеющуюся кое у кого провизию – и все оказались сытыми и довольными. – Однако некоторые чудеса, описанные в Евангелии от Иоанна, Мережковский наделяет дополнительным смыслом. Это чудеса-мистерии с культовым оттенком. Выше я обращала уже внимание на то, что слово «мистерия» в трудах Мережковского имело два значения. Мистерией в книге «Атлантида – Европа» именуется языческий тайный ритуал, противостоящий народной религии. В «Иисусе Неизвестном» мистерия противопоставлена истории как, с одной стороны, событие внутренней жизни свидетеля евангельских фактов, а с другой – как соприкосновение с иной действительностью, с миром духовным. Мистериями в этом втором значении у Мережковского являются все евангельские чудеса. Однако за некоторыми чудесами он усматривает и некий, так сказать, криптокультовый смысл.

И здесь Мережковский следует представлениям раннего – 1902 г. – Р, Штейнера, как автора книги о христианстве и «мистериях древности». Согласно Штейнеру, Четвертое Евангелие резко отличается от синоптических по той причине, что его автор принадлежал к некоей «мистической школе», где не было нужды прибегать к притчам, поскольку там опирались на «предания древних мистерий», на некий «традиционный обряд»[597]. Евангелист, посвященный, зрит смыслы этого обряда воплощенными в «жизни Иисуса», – «и мистерией является поэтому Евангелие от Иоанна»[598]. – Представление о Четвертом Евангелии как о мистерии и о некоторых его эпизодах как о священных ритуалах Мережковский и перенимает у Штейнера. Он убежден, что это мистерия дионисийского типа, поскольку, согласно Иоанну, чудо в Кане Галилейской, первое Иисусово чудо, – это чудо «Вакхово», Дионисово. Также, на взгляд Мережковского, и Тайная Вечеря у Иоанна имеет характер дионисийского радения, – раньше я уже обратила на это внимание читателя. – Главное, конечно, это чудо воскрешения Лазаря, которое Мережковский толкует в точном соответствии со Штейнером. Показывая это чудесное событие, утверждает русский экзегет, Иоанн смешивает «два порядка» – «Историю и Мистерию, так что все его свидетельство – полуистория, полумистерия», смесь «яви с пророческим сном», и потому здесь налицо «чудо-знамение», которое «мы называем “подобием”, “символом”» (с. 319). У Штейнера Иисус погружает Лазаря в «трехдневное, подобное сну, состояние» «символической смерти», после чего традиционным жреческим возгласом «Лазарь! Иди вон!» возвращает его к повседневной жизни. За три дня Лазарь пережил нечто и «познал, как достигается воскресение». В Лазаре «родился Дух», он стал иным человеком – «первым христианским посвященным»[599]. У Мережковского Иисус бросил вызов смерти, и не где-нибудь, а в Мистерии, после «громового – в вечности: “Лазарь, изыди!”», «Лазарь воскрес воистину» (с. 328). У Штейнера Лазарь получил опыт воскресения – у Мережковского «внутренний смысл всего чуда-знамения здесь: победа над смертью, законом естества» «Иисусом-Чудо-творцем-Освободителем» (с. 323)[600]. У Штейнера Евангелие от Иоанна является мистерией – у Мережковского Иоанн «обнажает религиозную душу истории: переносит невидимое, внутреннее, в видимое, внешнее; то, что происходит в вечности, в мистерии, – в то, что произошло однажды, во времени, в истории» (с. 531). Налицо глубокая близость двух воззрений – и явная вторичность концепции Мережковского[601].

Но интересно то, что, демифологизировав по-своему евангельские чудеса – осмыслив их в качестве обрядов древних мистерий, – впоследствии Штейнер пришел к новому – антропософскому, сложно разветвленному мифу о Христе, который защищал с присущей ему великой энергией. Мережковский же остался при своих «двоящихся мыслях», в агностическом колебании между «было» и «не было». Наверное, русских эмигрантских критиков отвращало от книги «Иисус Неизвестный» именно это, высказанное Мережковским и в связи с Воскресением Христовым, вялое «что-то было», – действительно, окружающее евангельские события каким-то нездоровым туманом.

Человек в Евангелии от Мережковского. Роман об Иисусе Неизвестном