В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

Конечно, евангельский комментарий не мог быть развернут Мережковским в полноценный роман, – здесь отличие его проекта от замысла автора «Мастера и Маргариты». Выше я уже замечала, что правомерно говорить лишь о фрагментарных романных сценах, а также о сюжете и хронотопе данного произведения. Но еще более существенно то, что образ человека в нем также отвечает закономерностям романного жанра, как они были осознаны в эпоху Серебряного века и в питающуюся его открытиями эпоху последующую[605]. Единство искусства и жизни, мысли и жизни: таков многозначный лозунг тогдашней культуры – ее творцы жили своими идеями и фантазиями, а порой и умирали за них. Искусство в его экзистенциальном, субъективно-человеческом истоке – не что иное, как сама жизнь; в частности, жизнь как таковая (даже не ее модель) – суть романного жанра: такова рефлексия Серебряного века в трудах М. Бахтина. Эти последние – вершина русской мысли 1920-30-х годов, достигнутая на родине. Роман это сама жизнь – бесконечный диалог мыслителей «по последним вопросам» («поэтика Достоевского»), витальное существование бессмертного народного тела (поэтика Рабле): Бахтин сумел убедить нас в этом. И Мережковский невольно сближается с Бахтиным, когда утверждает, что Евангелие – это «живой неумолкающий голос» (с. 59), что это вечно сущий, не реальный, но реальнейший мир, куда мы втягиваемся таинственной силою и где должно протекать наше глубинное существование. «Двух тысячелетий, отделяющих нас от него [Евангелия. – Н. Б.], как не бывало: всё – как вчера – сегодня; на было – есть. <…> Между Ним [Христом. – Н. Б.] и нами – ничего; мы с Ним – лицом к лицу» и зрим «живую жизнь живого Христа» (се. 30–31, 26 соотв.).

Конечно, под «Евангелием» Мережковский понимает Евангелие, лишенное тяжелых «церковных риз», восполненное аграфами, апокрифами и пр. – свое собственное «Неизвестное Евангелие». И вот, «Евангелие» именно в его собственной рецепции – не что другое, как реконструированное им в процессе толкования событие, сама евангельская история в буквальности ее свершения. Как известно, канонический евангельский текст составляет особый жанр, отличный от жанра античных жизнеописаний. Предельно скупой и лапидарный, он бесстрастно передает одну информацию о фактах, странно сближаясь в этом с современными газетными сообщениями. Так вот, Мережковский словно хочет приподнять словесную завесу, воспроизвести сами евангельские события, вовлекая в них читателя Неизвестного Евангелия, его собственного труда. Делает он это, передавая в меру возможностей внутреннюю жизнь евангельских персонажей (в том числе и Протагониста драмы), указав на приметы их «я». С этими «я» людей древности читатель, по замыслу Мережковского, отождествляет «я» собственное и тем самым включается в их жизнь. И это не в теоретико-литературном и метафорическом, но в буквальном смысле, поскольку речь идет о глубинном тождестве всех человеческих «я» – лучей «Я» Всечеловека. Таким образом, перед Мережковским-«романистом», создателем «Неизвестного Евангелия» – романа о Иисусе Неизвестном, стояла задача воссоздания евангельской истории, как ее воспринимали и переживали ее свидетели и участники – не объективированные, но живые «я», субъекты великого События. Посмотрим, как Мережковскому удалось ее решить.

У каждого из героев Евангелия, согласно Мережковскому, есть свой живой голос и свое слово, которым герой манифестирует себя в качестве «я». Вспомним бахтинскую теорию романа (1930-е гг.): у Бахтина также «герой», как субъект, бытийственно тождествен его «идее», «голосу», «слову». Для Мережковского личное слово Петра – «Ты – Христос», и в момент этого своего Кесарийского свидетельства Пётр – «высшая точка всего человечества» (с. 396). Слово Марии, по мнению Мережковского – «Мужа не знаю» (Лк 1, 34), – любопытно, что не привычное «Се, раба Господня. Да будет Мне по слову твоему» (Лк 1, 38). Не столько смирение перед волей Божией, возвещенной Ей Ангелом, сколько Приснодевство Марии ценит русский экзегет. В духе Серебряного века, он находит в Марии деву Софию, вдохновительницу культурного строительства: «Если бы эти три слова не были сказаны, то белая, белее снеговых Альп, Благовещенская лилия – Maria di gratia plena – Миланский собор не вырос бы, <…> Беатриче не встретил бы Данте <…>, и не сказал бы Гёте:

Здесь небывалому
Сказано: будь!
Вечная Женственность
К этому путь.