В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

Однако в слово Иисуса «Это Я» в книге вложен и другой смысл, который мне важен как раз сейчас, при обсуждении Иисуса Неизвестного – главного Героя «романа» Мережковского. Мыслитель строит Его образ в направлении постижения этого Божественного Я, идя от внешнего к внутреннему, от явного к тайному, невыразимому – апофатическому. Постигнуть внутреннюю жизнь Богочеловека: все подобные попытки грешат грубостью, движимы фантазией и вырождаются в модернизирующий антропологизм. Кто Он – Иисус Неизвестный, каким видит Мережковский Его онтологический статус? – Перед новым экзегетом предстояло несколько современных концептов, прилагаемых к Иисусу из Назарета: это теологический Богочеловек, великий Дух Солнца у Штейнера, Великий Посвященный Э. Шюрэ, разного достоинства исторические личности в Талмуде и Коране, а также личность просто мифическая – в глазах атеистов. Библейская критика, стремящаяся к достоверному, позитивному знанию, занималась скорее тем, чем Иисус казался, а не тем, каким Он был. Так вот, Мережковский сквозь соборное историческое свидетельство хочет рассмотреть «то, чем Иисус <…> действительно был» (с. 72). Хотя экзегет делает своим предметом «Земного Христа», Христа «во плоти», он сразу же признаёт, что «жизнь Иисуса – не только человеческая жизнь, а что-то большее» (с. 74). Потому Иисус Неизвестный – не просто историческое лицо, но несет в Себе таинственное восполнение, что и стремится описать Мережковский. Именно описать, а не заключить в богословскую формулу: традиционных понятий «Логос», «Богочеловек» на страницах его книги мы не встретим. Тем не менее Мережковский (в отличие от Штейнера) скрыто следует Халкидонскому догмату о присутствии двух природ в Иисусе Христе, когда представляет Его образ во всех смыслах раздвоенным, антиномичным. При этом Мережковский не боится противоречить самому себе, вызывающе позиционирует себя как человека «двоящихся мыслей»: именно перед лицом противоречия читатель, по его мнению, получает возможность осуществить свою свободу. Иисус, с одной стороны, был «как все», – с другой – «как никто». «Имя, рождение, рост, жизнь, лицо – всё, как у всех» (с. 91), – заявляет Мережковский, обосновывая истинную человечность Иисуса и как бы забывая при этом сверхъестественный образ Его зачатия и рождения, что экзегет вроде бы признавал. Так этот последний отдает на произвол своего читателя не одну репутацию Марии, но и всю религиозно-культурную многовековую традицию, имеющую своим истоком Её Приснодевство… Мережковский очень ценил тургеневское стихотворение в прозе «Христос» и даже возводил его в чин «Апокрифа» – «тайного» Евангелия: Тургенев описывает там загадочный опыт своего ведения Христа в самом обычном человеке, никак не выделяющемся в толпе русских крестьян. Снаружи Он казался подобным всем, но внутри был «как никто»: Его сокровенной жизнью было постоянное, неведомое никому другому, зрение Бога «лицом к лицу» (с. 98). Мережковский пытается представить – описать Божественность (или все же сверхчеловечность) Иисуса через передачу этой Его глубинной интуиции и делает это, на мой взгляд, философски убедительно и красиво, опираясь на Евангелие. Созерцание Бога Иисусом было переживанием интимнейшей близости Отца[606], – даже больше, чем близости – тождества Ему. Иисус «говорит: “Отец”, как мы говорим: “я”» (с. 98), – отсюда евангельское: «Видевший Меня видел Отца» (Ин. 14, 10). Мережковский цитирует Никейский Символ веры, когда рассуждает о присущем Господу «чувстве рожденности – несотворенности», и исповедует Иисуса Сыном Божиим, высказывая догадку о глубиннейшем Его переживании: «Надвое для Него делится мир: всё человечество – и Он один с Отцом» (с. 99). Фактически здесь экзегет пытается «оживить» центральный догмат христианства о единосущии Сына Отцу – представить его в качестве первичнейшей интуиции Иисуса, как Его самоощущение и самосознание.