В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

Храм становится центром следующей главы «романа» Мережковского, в которой русский экзегет, некогда сторонник религиозной революции, сам переживший три революционных потрясения у себя на родине и выброшенный в эмиграцию, вновь обнаруживает мятежность своей натуры, когда объявляет Иисуса революционером, – пускай и в особом – «божественном смысле» (с. 447), и развивает своеобразную теологию сопротивления, теологию бича. Эпизод изгнания торгующих из храма вместе с тем есть важный момент внутреннего сюжета – «утаенного Евангелия», становления, в борьбе раздвоенности, мессианского самосознания Иисуса. Надо сказать, что вся евангельская история, под пером Мережковского, совершается в атмосфере глубокого кризиса, откатившего иудейскую религию: не только спасительность Закона оказалась под вопросом – сам храм, главная святыня иудеев, разъедался коррупцией. Перво священник и его род воспринимали храм в качестве «источника богатства и власти»: «Гнусная нажива, обман и грабеж царствовали здесь, у самого сердца храма – у Святого святых», – пишет Мережковский, представляя зримо-кинематографические сцены на храмовом дворе, превращенном в восточный рынок. Драка толпы, которую возглавил Иисус с бичом в руке, с храмовой стражей осмыслена экзегетом как настоящая революция. По Мережковскому, это восстание могло иметь великие последствия. Взяв храм, Господь мог бы подчинить Себе синедрион, заключить договор с Римом и в конечном счете, получить власть над миром: «Сердце мира – Израиль; сердце Израиля – Иерусалим; сердце Иерусалима – храм; храмом овладев, овладел бы миром Иисус» (с. 452). «Экспроприация» «менял-банкиров» – переворачивание Иисусом столов меновщиков – Мережковским сакрализуется, из исторического факта превращается чуть ли не в императив христианства: «Меньше всего христианство есть буддийское, толстовское “непротивление злу насильем”. Что же отделяет то от этого? Бич Господень» (с. 449).

Теологии бича соответствует и новая икона, и новая мистика: «Благостный – Яростный; Агнец пожираемый[626] – пожирающий Лев. Два лица? Нет, одно. Но мертвые, в догмате, никогда не увидят этого Живого Лица; его увидят только живые, в опыте» (с. 449). И в «утаенном Евангелии» «Очищение» храма, в пределе своих смысловых потенций, есть его «Разрушение». В том послании миру, которое содержит эпизод «очищения» Иисусом храма от скверны (прежде всего скверны духовной) торговли, Мережковский распознаёт родное для себя, «неуслышанное слово Господне» – «о разрушении всех рукотворных на земле храмов – церквей, и о воздвижении единого Храма, нерукотворного – Церкви Вселенской» (с. 446). Здесь мне видится не только квинтэссенция воззрения Мережковского – вместе революционного и софийно-христианского, постсоловьёвского, – но и апофеоз мысли Серебряного века в целом. Воля к социальной революции, как началу апокалипсического преображения мира, нашла себе авторитетное оправдание в особом образом истолкованном евангельском эпизоде изгнания Иисусом торгующих из храма.

Дабы сделать данный эпизод также и яркой главой собственного «романа» об Иисусе Неизвестном, Мережковский «восполняет» каноническое Евангелие до Евангелия «утаенного», включая в это событие, в качестве ключевого его участника, Иуду и переводя сюжет в план душевных свершений и нравственных выборов. Захват храма спровоцировал острейшее раздвоение сознания Иисуса, – Мережковский называет это состояние «смертным борением, Агонией» (с. 452). Соблазн власти над миром выступил для Него с той же силою, как и в ночь Искушений. Но восстание Иисуса против верховных религиозных владык стало великим событием и для Иуды – «возлюбленного ученика» Господа и при этом – «дьявола» (с. 453): при виде бича в Иисусовых руках он воспрял в надежде на то, что присутствует при мессианском явлении на иудейский лад – при начале национально-освободительной войны. Безмолвную схватку Иисуса с Иудой – у Мережковского в поединке этом сошлись небо с преисподней – я передам словами самого писателя: «Стража поставлена у последних ворот; крепость [храм. – Н. Б.] взята приступом. Все ждут, что скажет Иисус, что сделает, куда их поведет; больше всех ждет Иуда. Но Иисус молчит… И бледно лицо Его в трепетном блеске зарниц… Руки повисли, как плети; длинный бич всё еще в правой руке… И… начал ужасаться и тосковать… Медленно поднял глаза, и огненный взор Иуды ударил Его по лицу, как бич; вдруг понял всё – прочел в глазах “друга” Иуды, Иуды “диавола”… Пальцы разжал Иисус на биче с таким отвращением и ужасом, как будто держал в них змею. И лег на красном порфире помоста серо-серебристый в трепетном блеске зарниц, извиваясь у ног Его, бич как змея» (с. 453 454). Эффектная, с крупными планами, киносцена передана посредством характерного для романиста Мережковского натуралистически-образного дискурса. Отказ Иисуса от земного царства означал для человечества взятие курса на Царство как «опрокинутый мир» (с. 549), где блаженны нищие, плачущие и гонимые, – мир под знаком Креста.