В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

«Мережковские всегда имели тенденции к образованию своей маленькой церкви и с трудом могли примириться с тем, что тот, на кого они возлагали надежды в этом смысле, отошел от них и критиковал их идеи в литературе, – пишет Бердяев в своей философской автобиографии. – У них было сектантское властолюбие. Вокруг как бы была атмосфера мистической кружковщины»[657]. Этой мистике или магии, практикуемой Мережковскими, Бердяев хотел противопоставить духовную крепость личности, закаленной аскезой творчества: «Я бесконечно люблю свободу, которой противоположна всякая магическая атмосфера»[658]. В статье 1916 г. Бердяев проанализировал это противостояние весьма подробно, – в «Самопознании» многие детали оказались утрачены. Мережковский как религиозный мыслитель, согласно Бердяеву, был сторонником «истины соборной, а не индивидуальной», – открытой в «коллективном, а не личном религиозном опыте» (с. 341). Бердяев называет Мережковского «крайним церковником», бескомпромиссно подчиняющим личность общине, религиозно умаляющим личность: в глазах Мережковского, «само богообщение для личности возможно лишь через “мы” <…> Бог открывается в тайне общения» (с. 342). У Мережковского Бердяев – именно как антагонист своего героя! – обнаруживает интуицию, несомненно присущую сознанию исторической Церкви (вскоре пышно распустившуюся в коллективизме советском): «Сначала-религиозная общественность, потом-религиозная личность. Личность должна войти <…> в “мы”, ничего не имея, и от нее [общественности] должна все получить» (с. 342)[659]. Первичность общины перед ее членами – некий софизм, субстанциализирующий общину[660]. Бердяев, как кажется, преувеличивает пафос соборности в воззрении Мережковского: слишком одинокой личностью был Мережковский, недаром считающий «темного ангела одиночества» своим Хранителем[661].

Но вот, герменевтика Бердяева прекрасно воссоздает антропологию Мережковского, присутствующую во всех его книгах – от ранней трилогии до «Иисуса Неизвестного». Действительно, человек у Мережковского всегда раздвоен, бесконечно немощен (даже и Иисус) в своих колебаниях, причем именно в раздвоенности ума, воли, чувства заключена привлекательнейшая, в глазах Мережковского, черта, если не высшее достоинство личности. Это фаустовское раздвоение души новейшего человека Бердяев презрительно именует «разрыхленностью», порождающей ощущение «близости гибели» (с. 342), и соотносит со стремлением Мережковского к власти над душами. Мережковский любит таких неуверенных в себе индивидов, поскольку именно их проще всего уловить в сети «религиозной общественности». Тех же, кто имеет вкус к дисциплине духа, кто «стяжал себе духовную силу», Мережковский презирает. Как видно, отвращение Мережковского к аскезе (следовательно, и к духовному подвижничеству – самому нерву исторической Церкви) находит себе обоснование в бердяевской интерпретации нового религиозного сознания как сознания соборно-сектантского. У Бердяева получается, что к писателям и литературным героям Мережковский относится так же, как к лицам, которых он хочет втянуть в свою секту! Сектантский тренд – вот что проницательно подмечает Бердяев в самом духе Серебряного века. Ведь в конце концов, Серебряный век – не что иное, как новое религиозное сознание, «новое христианство», барельефно выступившее из плоскости православия. До стадии собственно сект с оформившимся ритуалом, претендующих на открытие нового духовного пути, «дозрели» только Башня Вяч. Иванова да «Наша Церковь»[662], – однако существовали религиозно-философские общества, множество кружков, издательств, редакций журналов и т. д. Деятели Серебряного века, действительно, тяготели к «кружковщине», не довольствуясь творчеством уединенно-келейным. Так в русской творческой среде работал софийный соловьёвский импульс.