В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

До Бердяева и еще более резко критиковал метод Мережковского такой его зоил, как Н. Минский. Он считал новое религиозное сознание «абсолютной реакцией» и веру Мережковского «несущей с собой отраву и проклятие» («Абсолютная реакция. Леонид Андреев и Мережковский», 1908 г., с. 182), – выше уже говорилось об этом. Сейчас мне важно то, что эту безжизненность воззрения Мережковского Минский объяснял его герменевтическим происхождением: «Может быть, идея Мережковского оттого мертва, что он обрел ее не в живом чувстве и не в живом разуме, а отыскал на мертвых страницах книг и нарядил в безжизненные цитаты» (там же). Как видно, в противоположность Бердяеву, Минский по крайней мере признает за Мережковским способность адекватно воспринимать чужие тексты! – И в корне иначе гносеологию Мережковского оценивает Николай Бахтин, брат знаменитого Михаила Бахтина («Мережковский и история», 1926 г.). Его заметки о поздних романах Мережковского («Мессия», «Тутанкамон на Крите») по сути поднимают проблему достоверности исторического познания (это один из аспектов методологии наук о духе). Подход Мережковского к истории Н. Бахтиным осмыслен и оправдан, – не выговорено лишь слово герменевтика: «Через напряженное изживание современности раскрылся Мережковскому его Египет – “бесконечная древность и новизна бесконечная”. <…> Для него познание прошлого – реальное общение в духе и лестница посвящений» (с. 362). Но вот Н Бахтин задает роковой вопрос, свидетельствующий о том, что естественнонаучный позитивистский подход и им не изжит: «Но, в самом деле, Египет Мережковского есть ли это реально бывший Египет, а его Крит – исторический Крит? <…> Более того, все живые приобщения к прошлому – не призрачны ли они?» (с. 363). Для Н. Бахтина «реально бывший Египет», как совокупность неких исторических смыслов, является реальностью, внеположной познающему сознанию на манер объекта естественных наук. Н. Бахтину близок гносеологический пессимизм О. Шпенглера, и он констатирует с горечью: «Есть какая-то коренная недоступность и невыразимость того, что раз свершилось и отошло в прошлое». Потому достоверность исторического знания жестко ограничена областью создаваемых в процессе познания символов и мифов; как видно, в своем конечном выводе Н.Бахтин примыкает к символизму Серебряного века. И когда Михаил Бахтин в своем знаменитом «Ответе на вопрос редакции “Нового мира”» (1970 г.), оппонируя Шпенглеру, рассуждает о диалоге культур – о том, что в большом времени у каждого древнего смысла будет «свой праздник возрождения», он словно отвечает и брату – отвергает, в духе своей диалогической герменевтики, овеществление предмета исторического знания. Но Н. Бахтин уже почти проник в тайну метода Мережковского, когда выдвинул в связи с его романами тезис: «Подлинное творчество всегда сознает себя как возрождение древней, исконной традиции и кристаллизуется в миф» (с. 364). Как видно, творчество Мережковского, будучи герменевтикой по своей сути, стимулировало становление самосознания Серебряного века как эпохи герменевтической.