В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Отвечаю Вам: я, в свою очередь, Ваш образ Дантеса считаю сценически невозможным. Он настолько беден, тривиален, выхолощен, что в серьезную пьесу поставлен быть не может. Нельзя трагически погибшему Пушкину в качестве убийцы предоставить опереточного бального офицерика. <…> Дантес не может восклицать «О, ла-ла!». Дело идет о жизни Пушкина в этой пьесе. Если ему дать несерьезных партнеров, это Пушкина унизит [Булгаков 19906: 539].

В том же письме Булгаков указывал, что, по его мнению, пушкинисты «никакого образа Дантеса в своем распоряжении не имеют и ничего о нем не знают. <…> Самим надо выдумать Дантеса», – заключал он [Булгаков 19906: 540][174]. В пьесе о Пушкине, где заглавный герой не появляется, остальные персонажи приобретают особую важность. Булгаков полагал, что в сделанных Вересаевым дополнениях «среди живых и во всяком случае сложно задуманных персонажей появляются безжизненные маски с ярлыками “добрый” и “злодей”» [Булгаков 19906: 547]. Сейчас, по всей вероятности, уже невозможно восстановить долю участия Вересаева в исторических штудиях, оставивших след в булгаковских записных книжках, но ясно, что и сам Булгаков был знатоком пушкинской эпохи; в нескольких случаях ему удалось указать на историческую обоснованность слов и выражений, которые раскритиковал Вересаев[175].

Собираясь писать пьесу, Булгаков подготовил скрупулезные биографические очерки каждого из персонажей. Теперь, когда записные книжки писателя опубликованы, мы можем проследить, как менялся у Булгакова состав действующих лиц и какую историческую основу имели их образы. Как и «Кабала святош», пьеса имеет биографический характер, и вымышленные герои действуют в ней наряду с историческими фигурами. Однако стремившийся добиться подлинной достоверности автор показывал всех своих персонажей в духе времени, обращая особое внимание на аутентичность языка и манер изображаемой эпохи.

Вересаев и его Пушкин

При обсуждении булгаковской пьесы возникает соблазн принизить роль Вересаева. Ведь, в конце концов, как свидетельствует Булгакова и подтверждают записные книжки писателя, Булгаков в основном уже продумал всю пьесу, прежде чем обратился к своему другу с предложением о совместной работе. Однако вклад Вересаева в создание образа Пушкина в 1920-30-е годы не сводился только к сотрудничеству с Булгаковым[176]. Высказывались предположения, что, собираясь разделить заслугу создания пьесы о Пушкине с соавтором, Булгаков ориентировался на идеологическую благонадежность, которая ассоциировалась с Вересаевым, особенно по сравнению с самим Булгаковым, а также на авторитет Вересаева-пушкиниста, особенно в широкой читательской аудитории и среди театралов. Однако какими бы ни были мотивы Булгакова, Вересаев охотно принял его предложение и даже взялся сам писать некоторые сцены, пытаясь убедить Булгакова включить их в окончательный текст. Мы разберем подробнее одну из таких сцен в конце этой главы.

Главным и самым известным вкладом Вересаева в пушкинистику был, несомненно, «Пушкин в жизни» – книга, о которой подробно говорилось в первой главе. Тома этого обширного собрания касающихся поэта изречений, цитат, слухов и оценок интересны сами по себе и заслуживают обсуждения. Но идея, стоявшая за этим изданием, – «живого Пушкина» можно увидеть вне его сочинений (идея, так злившая Ходасевича), – очень характерна для «вересаевского Пушкина». В данном параграфе мы дадим краткий обзор работ Вересаева о Пушкине и постараемся показать, как эти книги и статьи дополняют друг друга, раскрывая неповторимый характер – не подошедший в конечном итоге для булгаковской пьесы.