В поисках священного. Паломничество по святым землям

Стараясь не слушать гула фанфар, я вошел в часовню и попытался открыть святой Терезе свое сердце. Я поделился с ней тем, как трудно разобраться в своем внутреннем мире, как не просто придерживаться намеченного пути. Ты молился, но ничего не происходило, и ты пытался найти иной способ, чтобы убедить себя. Это и называется верой. Возможно, что церкви, алтари и статуи были просто еще одним способом бегства – кинотеатром старого времени. Я утонул во мраке и тишине.

На выходе из часовни меня подозвал к себе молодой священник, стоящий у дверей. Узнав, что я приехал из Соединенных Штатов, он пригласил меня на короткий разговор. В его присутствии я испытал чувство глубокого очищения. Мы говорили о разных опытах «пути», об отчаянии, которое временами захватывает человека. «Мы не можем самостоятельно взобраться на скалу, – сказал он мягко. – Но Христос может исцелить нас через молитву и отречение». Все это я уже слышал и раньше, но в его устах эти слова звучали по-новому. Никто не пытался навязать мне никакой любви, никакой религии. Он просто был там, рядом со мной.

Он рассказывал мне о молитве, о том, как святая Тереза называла молитву «elan du coeur», что буквально означает прорыв за пределы себя самого, отбрасывание себя к Богу. «Настоящая молитва, – сказал он, – это когда мы вступаем в откровенные отношения с Иисусом, полностью доверяясь ему. Я свято верю, что так можно разрешить любую жизненную проблему, что все возможно от Его имени». Мы попрощались, и он пожелал мне удачи. А я отправился в дальнейшее путешествие по святым местам.

Святая Тереза обладала этой абсолютной уверенностью. «Время на небесах я полностью посвящу благим делам на земле, – говорила она. – После моей смерти я пролью на землю дождь из роз». И ее присутствие ощущалось там, как мягкий, медленный поток. Я часто думаю о том, говорят ли святые и поныне? Не отдельным провидцам, а множеству людей, на плечах которых лежит бремя этого мира, для тех, кто приходит в церкви и зажигает свечи в поисках благословения. Смотрят ли они с небес на землю, когда их просят о чем-то, или приходят во сне и указывают верный жизненный путь? Возможно, кто-то видит дальше. Я чувствовал, что в этот день святая Тереза обронила на меня один из своих цветков – его аромат я ощутил в словах молодого священника… Как же трудно принять дар от кого-то другого.

Солнце заходило за облака. Я сел в поезд обратно до Руана и смотрел, как веер солнечных лучей стелился над сельской местностью. Я заметил, что одежда моя выпачкана. Я снял все, кроме синего купального костюма, зашел в прачечную и бросил вещи в стиральную машину. Автомат со стиральными порошками оказался неисправен, и я на ломаном французском попросил немного порошка у женщины, стоявшей рядом. «Ну конечно же, берите сколько вам нужно», – сказала она на превосходном английском.

Ее звали Нэнси – так же, как и город на севере Франции, – а родом она была из Иллинойса. Последние несколько лет она жила во Франции, работая над докторской диссертацией по истории средневековья.

– Когда разберешься со своей одеждой, можешь подняться ко мне на чашечку чая, если хочешь.

Ее небольшая студия своим аскетизмом напоминала монастырскую келью. Нэнси поставила пластинку из обширной коллекции лютневой музыки, и пока звуки ее наполняли собой комнату, я смотрел в окно на шпиль собора. Мы пили чай, сидя за столом, у которого была прозрачная стеклянная столешница. Она задумчиво произнесла:

– Знаешь, если бы ты оказался европейцем, я бы тебя не пригласила. Я бы даже не улыбнулась тебе на улице.

– Это нормально, – ответил я. – Я стараюсь ничего не ожидать в принципе.

– Что ж, мне приятно повстречать здесь американца, – сказала она.

Ей было интересно, что происходило в Америке, и я ответил:

– Ничего.

Она сказала, что много думала об этом, и уже после первого года, проведенного здесь, у нее отпало всякое желание возвращаться в Америку с ее фаст-фудами. Я спросил, знает ли она, что Макдональдс теперь есть даже на Елисейских Полях.

Внезапно лицо ее стало чрезвычайно серьезным, она наклонилась ко мне и спросила, сколько мне лет. Я думал об этом, гладя на шпиль, пока играла старинная лютня.

– По крайней мере, лет пятьсот, – ответил я.

Она не восприняла мои слова всерьез и продолжала выпытывать мой возраст.

– Мне сейчас тридцать, – начала она причитать. – Ты знаешь, каково это? Ты этого не понимаешь, пока это не случается с тобой. Но мне все равно, честно. Если я сейчас умру, мне не о чем будет сожалеть.

Все успокоилось. Я внимательно посмотрел на нее, и в ее глазах, волосах – во всем этом я увидел одновременно и юную деву, и старуху. Наше дыхание стало синхронным, подчиняясь звукам лютни. Не было нужды говорить что-то или делать. И я ощущал тесную связь с Нэнси, словно нам суждено было оказаться в этом месте сейчас. Я не думал, что мне нужно строить из себя Генри Миллера или Билли Грэма. Мне вообще не требовалось надевать чьих-либо масок или что-либо объяснять. Мне было достаточно того, что я пил чай, и мне было примерно пятьсот лет.