В поисках утраченных предков (сборник)

Нет, не поеду я в лес ловить гадюку и не буду стрелять ядовитой пулей в Колыванова, бывшего тележурналиста, а ныне крупного бизнесмена, втянувшего меня, как мальчишку, в разборки по поводу помещения, которое мы после него взяли в аренду у города. Пусть лучше я паду от руки постперестроечного наймита, чем мои потомки будут страдать от мысли, что их предок подстрелил в бандитских разборках человека.

Если паду я, стрелой пронзенный, то моим именем, возможно, назовут улицу или сразу две – в Петербурге и в Зеленогорске, на малой родине. Или поставят бюст на пыльной привокзальной площади, убрав неработающий фонтан, в котором я купался с окрестными пацанами в начале пятидесятых. Вот он, герой, принципиально не заплативший криминальным структурам двадцать тысяч долларов, которые они требовали с него за неотделимые улучшения помещения. Он создал Писательский клуб, Центр современной литературы и книги, в то время как все только охали да ахали по поводу сгоревшего особняка Шереметева, где размещался Дом писателя им. В.В. Маяковского. Взгляните на его решительное, но хитроватое лицо, обратите внимание на упрямую морщинку между бровей – это он послал подальше бандитов, предварительно усыпив их бдительность серией трехлетних переговоров.

Да, с этим Колывановым тоска. Теперь грозится продать долги людям более простого и линейного мышления. Поговаривают, он вообще собирается сваливать в Америку. Знающие люди объяснили, что продажа долгов ничего хорошего мне не сулит – придут отморозки и скажут: «Ты нам должен двадцать тысяч зеленых! Если не отдашь через неделю – включаем счетчик, по проценту в день! Понял, нет?»

И это при том, что я ему ничего не должен – ни по закону, ни «по понятиям».

И он, прекрасно зная об этом, имеет нахальство третий год трепать мне нервы, понимая, что у моего некоммерческого детища только одна «крыша» – закон, о котором даже милиция стесняется говорить всерьез… На испуг пытается брать, скотина. Но теперь меня, пожалуй, хрен возьмешь…

Я ложусь на траву под дубом с его корнями-датчиками, глубоко уходящими в глинозем Карельского перешейка, глажу собаку, которая тут же укладывается рядом, и думаю о том, что мой тамбовский дед Бузни никак не мог предвидеть, что выведенные им пахнущие тюльпаны окажутся на неведомом для него участке земли, столь ценимом его потомком.

Не мог знать профессор Бузни и другого: как погибнет в сорок третьем восемнадцатилетним пареньком его первый внук Лев при форсировании Днепра, как погибнет в пятидесятом на геодезической практике его второй внук – курсант арктического училища Бронислав, как умрет в пятилетнем возрасте из-за врачебной ошибки в голодном сорок восьмом внук Сашенька, названный в его честь… Не мог знать степенный Александр Николаевич и про блокаду Ленинграда, которую переживет его любимица Шурочка с малыхой-дочкой на руках, отправив старших детей в эвакуацию, а ее усатый муж Колька Каралис будет гонять под обстрелом поезда в осажденный Ленинград, и в сорок шестом получит двадцать соток земли вместе с финским погребом, в котором и будет жить, сняв с него земляную засыпку, вместе с Шурочкой и детьми, пока не выстроит домик из двух комнат и веранды.

Бруски с остатками маскировочных пятен, которые он вывезет с линии Маннергейма и, сбив скобами, сложит на участке, разворуют в первую же зиму, и домик придется строить лет пять из случайного материала.

Не мог дедушка при всей своей учености знать про участок в бывшем Великом княжестве Финляндском, на котором теперь растут его пахнущие селекционные тюльпаны и лежит в раздумьях неведомый ему внук с овчаркой Юджи, собираясь докопаться до его прошлого.

Я поглаживаю собаку и пытаюсь прикинуть, часто ли закончившим свой земной путь разрешается узнавать о земных делах? Только ли в Духов день, когда души усопших спускаются на землю? Или чаще? И если чаще, то от чего это зависит? И в каком, так сказать, объеме дают сводку о земных делах? Вот, например, знает ли мой бородатый дедушка Бузни, что я ищу следы его жизни, и как он относится к моим розыскам?

Надеюсь, одобрительно.

И еще думается о том, что без предков мне не хватает исторического пространства – ну кто я без них: комар, родившийся на один день? листочек, унесенный ветром?.. Понятно, что не нами все началось и не нами кончится…

Ведь народ – это не только сто пятьдесят миллионов людей, живущих в данное время. Это и миллиард праотцов, оставивших нам страну, и миллиард потомков, что будут жить в грядущие века.

Вот так! Знай наших!

Мысли мои убегают к письменному столу, столешницу для которого я сотворил из просторного листа древесно-стружечной плиты, облицованной дубовым шпоном.

Этот лист мне завез племянник Димка, родившийся в то лето, когда умерла мама. Он привез его на багажнике «жигуленка», сейчас ездит на «мерседесе». Толковый вырос парень и не бандит – лет восемь с напарником поднимал из руин заброшенный завод, и сейчас выпускает лучшую в городе краску, шпаклевку, делает на заказ двери и окна, торгует сантехникой и гипроком. Не завод, а целый город. «Вот, дядя Дима, – сказал тогда племянник Димка. – Точно по размеру, как заказывали. Мы могли бы вам и стол сделать, но вы же не хотите…».

Все уместилось на столе-аэродроме: компьютер, телефон, лампа… И розовеет просторный лист миллиметровки с дальнейшим планом розысков предков: квадратики и овалы персонажей, стрелы, связи, выписки из документов. Так бригада розыскников обкладывает неизвестных фигурантов по сложному делу. Фотографии дедов, бабушек, письма, документы, снова письма, служебные удостоверения матери и отца, их трудовые, орденские и пенсионные книжки, свидетельства о рождении и смерти – мой маленький семейный музейчик.

Я лежу под дубом и думаю о том, что Льва Толстого из меня уже не получится. Он, как поется в песне, не кушал ни рыбы, ни мяса, ходил натурально босой и косил траву-мураву остро заточенной литовкой. Я же поглощаю все, что приносит в дом жена, и, надев кеды, скашиваю газон стрекочущей бензокосилкой. Разве может при таких диких обстоятельствах родиться что-нибудь путное в литературном смысле?

…Мне приснилась ночная дорога, шлях, по которому беззвучно двигались при свете яркой луны люди, они ехали верхом на лошадях и в телегах, брели, опираясь на посохи. Я шел полем по сухой, колкой траве навстречу колонне, и не мог разглядеть, где она кончается: казалось, люди идут от темнеющего вдали горизонта. Бесшумно катили телеги, брички, кареты, лохматый детина тащил на ногах кандалы, шли солдаты с ружьями и саблями, и от всех тянуло тленом. Несколько бойцов с красными звездами на пилотках и с засохшей кровью на гимнастерках шли строем, глядя мимо меня. Мужчины в строгих костюмах с черными галстуками ступали по земле новыми кожаными тапочками. Все шли молча, их марш был понятен только им самим, и они не видели меня, бредущего по обочине навстречу колонне. Несколько раз я останавливался и вглядывался в лица идущих, надеясь увидеть хоть что-то знакомое, понятное мне, но глаза их смотрели мертво, как у муляжей, и лошади понуро плелись, опустив головы к серой бесшумной дороге. Я видел женщин с младенцами на руках – младенцы не спали, но лишь безмолвно смотрели сами в себя, словно думали о чем-то несвершившемся. Колонна стала подниматься на холм, за которым угадывалось встающее солнце, и я опять увидел блестящую цепь с шаром размером с крупное яблоко, она висела на бархатной груди господина в камзоле… Я понимал, что по дороге бредут умершие люди, но страха не испытывал…

13. Нашел бабушку!

Наука не способна постичь мир, потому что мир не чертеж, а рисунок художника.

Г. Честертон, английский писатель

Холодным декабрьским вечером, когда на крышах гремело железо и в подворотнях завывал ветер, я вытащил из почтового ящика письмо со штемпелем городского ЗАГСа.

В письме сообщалось: найдена интересующая вас актовая запись о смерти Каралис Ольги Николаевны за 1929 г. За разъяснениями обращайтесь в ЗАГС Петроградского района.

Ольга Николаевна была моей бабушкой. Но почему запись о смерти датирована 1929-м, а не 1939-м годом? Описка?..

…Еще летом я позвонил в городское управление загса и спросил, каким образом можно заказать поиск свидетельства о смерти бабушки, если известны предположительные годы ее смерти.

– До революции семнадцатого года или после?

– После! Где-то в районе тридцатых годов…

– Легко! – ответил мне молодой стремительный голос. – Пишите запрос! Госпошлина за розыск и повторную выдачу свидетельства – сорок один рубль семьдесят пять копеек!

Я вновь подступился с расспросами к старшей сестре.

– Сейчас тебе скажу, когда умерла бабушка, – задумалась сестра на другом конце провода. – Значит, так…

Она поведала мне тягостную историю, как бабушка лежала на сундуке в нашей квартире на 2-й Советской улице и умирала от рака.

– Какой же это год был? – не веря ее памяти, спросил я.

– Сейчас скажу, – сестра, родившаяся в 1937-м, принялась за вычисления. – Наверное, году в тридцать девятом, сороковом…

– Тебе же тогда было два-три года! Как ты можешь помнить!

– А что ты думаешь! Я еще и не такое помню!

Аберрация памяти. У меня такое бывает – сочинишь рассказ и сам в него веришь. Особенно после того, как его напечатают. Быть может, сестра пользовалась чьими-то воспоминаниями, рассказами, подслушала что-то в детстве и ей запомнилось. Не будем ее винить – у каждого свое восприятие времени и событий.

Я указал годы возможной смерти бабушки чуть пошире – 1939–1941 и отправил запрос.

И вот – ответ. Я подъехал к старинному особняку на Петровской набережной. Мела поземка. Я курил в машине у крыльца величественного здания и ждал окончания санитарного часа. Приехал я в неурочное время – отдел хранения и выдачи документов по пятницам не принимал. Пятница – день свадеб, известно всем, кроме меня. Шуршали целлофаном букеты, сверкали зеркала. Мелькали расчески и цокали каблучки.

Поднялся на четвертый этаж, заглянул в нужную дверь.

За столом сидела немолодая женщина с усталым лицом. Я быстро наговорил комплиментов ее тяжелой работе, ей лично и покаялся в своей недисциплинированности. Сказал, что встал мой семейный роман – я писатель, ищу свою бабушку и все такое прочее. Снизойдите!..

Женщина потеплела и снизошла. Она прочла бумажку с ответом на мой запрос и попросила документы. Протянул паспорт и писательское удостоверение. Женщина поднялась и скрылась за опрятными стеллажами.

Принесла гроссбух. Раскрыла.

– Помню этот запрос. Нашли случайно. Вы неправильно указали возможные годы смерти – тридцать седьмой, кажется. Пошла искать и случайно взяла журнал за двадцать седьмой – двадцать девятый. Открыла прямо на этой записи, – она хлопнула костяшками пальцев по выцветшим страницам. – Вам повезло! А вы уверены, что это ваша бабушка?

– А что там написано? – я пытался прочитать строчки вверх ногами.

– А как звали вашу бабушку? – задала встречный вопрос женщина.

– Ольга Николаевна.

– А где она жила?

Я принялся рассказывать все, что знал. Бабушка жила в Парголове, работала воспитателем в приюте… Дедушка в семнадцатом году жил на Невском проспекте. Немного же я мог сообщить о своей бабуле, умершей за двадцать лет до моего рождения.

– Можно это посмотреть? – я деликатно кивнул на раскрытый гроссбух.

– А кто такой Каралис Николай Павлович? – она словно и не слышала моего вопроса.

– Мой отец! А что там про него?

– А где он жил?

– Да в разных местах жил… – я пожал плечами и развел руками. На коленях у меня лежал портфель.

– А кто у вас жил в Тамбове?

– Многие. И мать жила, и отец жил, и дед с бабкой по материнской линии…

Ответ ее удовлетворил, и она развернула ко мне книгу с выцветшими зеленоватыми страницами.

Я несколько раз прочитал чернильную запись.

– С этого можно сделать ксерокс?

– Это мы не выдаем. И ксерокса нет. Это актовая запись о смерти. Мы можем выдать только копию свидетельства.

Я покивал.

И торопливо принялся переписывать:

«…Каралис Ольга Николаевна, умерла 26 ноября 1929 года.

44 года. Русская.

Место смерти: Рентгенологический институт.

Причина смерти – рак.

Имущество есть.

2 сына, дочь.

Место работы: помощник ГосИзд.

Заявитель: Каралис Николай Павлович, прож. Тамбов, ул. Кузьминская, 11».

«Документы получил». Я увидел подпись моего будущего отца – ему было тогда двадцать пять лет. Так же он расписывался потом в моем школьном дневнике, когда не стало мамы…

Я сидел в машине, курил, смотрел на съезжающихся к бракосочетанию гостей и слушал, как свистит в щелке окна поземка. Темнело быстро. В детстве я немного завидовал одноклассникам, чьи бабушки потуже затягивали им шарфы перед гуляньем и кричали вслед, что переходить улицу надо только по зеленому – слышишь! только по зеленому! – сигналу светофора. И вот – теперь и у меня есть бабушка.

И пусть она умерла – но она моя бабушка. День ее смерти совпадал с днем моего рождения. Между нашими жизнями – ровно двадцать лет лихорадочного двадцатого века, и это обжигающее звено держит в нашей связке ее сын и мой отец. И известие о смерти бабушки мне отправили через шестьдесят девять лет, день в день, – я посмотрел на почтовый штемпель. А пришло оно в день рождения отца – 1 декабря. И женщина-архивариус не должна была найти по моему ошибочному запросу эту актовую запись за 1929-й год. Но нашла…

И кто сделал мне такой подарок ко дню рождения?..

Вопрос, не требующий ответа.

Бабушка, бабуля…

Она на пять лет моложе меня, моя русская бабушка, которую удалось вызволить из исторического небытия. Я чуть не прослезился от радости.

И когда на бензозаправке напротив Петропавловской крепости стоящие за мной машины принялись сигналить, а водители высунулись из окон и стали крутить пальцами у висков и кричать, чтобы я поторапливался, а не стоял, как дундук, я завернул пробку бака и улыбнулся им, счастливый и довольный: «Да ладно вам, мужики, я бабушку нашел!» Но они, похоже, не расслышали.