В поисках Великого хана

Одной из существенных причин всеобщего недовольства был тяжелый характер Колона. Поначалу все относились к нему с глубокой почтительностью, как к человеку большой учености и высокого положения, принимая во внимание титулы, дарованные ему королевской четой. Сверх того, он был исключительно красноречив и обладал внушительной внешностью. Но вскоре пожилые матросы распознали в нем капитана, не слишком опытного в практике вождения кораблей, равно как и то, что он раздражителен, несправедлив, эгоистичен и неспособен к тому морскому товариществу и братству, которые устанавливаются между адмиралом и последним матросом пред лицом общей для всех судьбы. Еще до того, как флотилия покинула Канарский архипелаг, между этим чужеземцем и его моряками, привыкшими к обращению, быть может, при некоторых обстоятельствах и более энергичному, но зато, как правило, и более душевному и отеческому, начали нередко возникать разногласия.

И тот же бешеный нрав, из-за которого Колон был чрезмерно суров с командой, побудил его обратиться за помощью к другим капитанам, едва он заметил, что «разговоры у очага» стали воинственнее и матросы начали возвышать голос. Это случилось 10 октября.

Прогремел выстрел одной из кормовых бомбард «Санта Марии», и «Пинта», несшая, как всегда, дозорную службу и шедшая впереди, замедлила ход, так как Мартин Алонсо решил подождать приближения флагманского корабля. «Нинья», находившаяся на одном уровне с «Санта Марией», подошла боком к ее корме.

Три корабля оказались рядом, и Колон прокричал с башни своей каравеллы:

— Капитаны! Мои люди осаждают меня бесконечными жалобами! Как, по-вашему, следует поступить?

Виоенте Яньес Пинсон, которому предстояло в ближайшие годы сделать открытия исключительной важности, заявил с безграничным оптимизмом андалусского моряка:

— Как поступить! Идти вперед, пока не пройдем двух тысяч лиг, и если не отыщем того, ради чего пустились на поиски, то и оттуда будет не поздно вернуться!

Мартин Алонсо, которого, казалось, привел в раздражение поставленный Колоном вопрос, проговорил решительным тоном:

— Как это так, сеньор! Не успели мы, можно сказать, выйти из Палоса, как ваша милость изволит уже проявлять нетерпение! Вперед, сеньор, ибо господь не откажется подарить нам победу — ведь не захочет же он, чтобы мы с позором возвратились домой!

И, повысив голос, чтобы его слышали «носовые» на «Санта Марии», он добавил с самоуверенностью бывшего корсара, воевавшего с португальцами:

Пусть ваша милость вздернет на реи или швырнет за борт полдюжины недовольных, а если вы не решаетесь на подобную меру, то я и мои братья уж как-нибудь да славируем и сделаем это.

Да ниспошлет вам господь всяческую удачу, — ответил Колон. — С этими господами мы, полагаю, сможем поладить и всю эту неделю будем плыть все так же вперед; если же в течение этой недели нам не удастся отыскать землю, то мы отдадим новый приказ, в котором будет разъяснено, как именно надлежит продолжать наше плавание.

Мартин Алонсо присоединил к этому следующее:

— Соблаговолите вспомнить, сеньор, как в доме Перо Васкеса я поклялся королевской короной, что ни я, ни кто-либо из моих родичей не вернемся домой, пока мы не откроем новых земель — по крайней мере, если люди будут здоровы и у нас будет в достаточном количестве продовольствие. Чего же нам не хватает? Люди чувствуют себя хорошо, на флагманском корабле и на каравеллах трюмы забиты съестными припасами. Зачем же нам возвращаться? Кто хочет вернуться, пусть возвращается! А я хочу плыть вперед, потому что должен отыскать землю или умереть.

После этого совещания, участники которого разговаривали, оставаясь на кормовых башнях своих кораблей, на «Санта Марии» были восстановлены надлежащая дисциплина и безоговорочное повиновение капитану.

И снова «Пинта» заняла свое место головного судна флотилии, ведущего наблюдение за горизонтом; довольно далеко позади плыла «Санта Мария», а еще на известном расстоянии от нее — «Нинья».

Фернандо Куэвас, по-юношески влюбленный в опасности и склонный к мятежной свободе, слыша этот глухой ропот «носовых», испытывал два противоположных чувства. С одной стороны, его господин дон Кристобаль внушал ему чувство глубокой преданности: в нем было нечто такое, что ставило его выше всех остальных; к тому же, Фернандо хорошо помнил о том почти религиозном благоговении, с каким к нему относилась Лусеро. И, вместе с тем, в силу одной из тех непоследовательностей, которыми отличается юношеская логика, он с удовольствием прислушивался к хвастливым речам смутьянов, предлагавших поднять восстание и перебить всех, кто посмеет сопротивляться.

Бунт на борту корабля представлялся Фернандо чем-то вроде праздника. Кто воспретил бы ему в этом случае подняться на площадку кормовой башни, сжимая в руках острогу или трезубец, с помощью которых моряки бьют крупную рыбу, пронзая ее их зубьями? Вот и он точно так же пригвоздил бы к палубе на корме бывшего дворецкого и буфетчика короля — единственного из всех находившихся на «Санта Марии», кого он ненавидел.