В поисках Зефиреи. Заметки о каббале и «тайных науках» в русской культуре первой трети XX века

Итак, Белый выделяет высшую триаду сфирот, Кетер – Хохма – Бина, состоящую из корня всего сущего, потенциальной его основы (силы развертывания мироздания) и силы различения и сдерживания. После этого, выявив принцип троичности, он переходит к четверичности в схеме сфирот, связывая ее с принципом андрогинности (мы еще встретимся с этим сюжетом у Поплавского):

Наконец, обнаружение во множественности высшей единой триады, называемое жизнью, есть символ четверичности; IEVE (Ягве) – четверичный символ еврейского Божества (четыре буквы), оставаясь тройственным (три разных буквы), двойственным (Iod – первая буква есть символ мужской, EVE – три следующие буквы символизируют единую жизнь – Еву) и единый (андрогинный символ единства в четверичности, тройственности, двойственности)302.

Так получаем мы основание для эмблематики чисел – единицы, двух, трех, четырех. Сумма всех этих первичных чисел – 10. Этому символическому числу «десять» соответствуют 10 лучей-Зефиротов Каббалы; но высшая единица есть символ безусловного (Парабраман303); следующие девять ступеней суть девять ступеней нисхождения, девять норм манвантарайических304 обнаружений (инволюции и эволюции); эти обнаружения суть как бы идеи Предвечного; и потому-то число «9» есть число ступеней идей (9 евангельских чинов). <…> И потому‐то число «7» есть мистическое число. Таковы гностические основания для мистики чисел, <…> и потому-то эмблема лучей Зефиротов изображалась так, что в эмблему десяти вписываются цифры от одного до девяти внутри окружности305.

Мы еще затронем подробнее тему андрогинности в контексте интереса к вопросам пола у Бориса Поплавского. Несмотря на то что, как подчеркивает Е. Григорьева,

необычайный интерес к различным поворотам сюжета андрогина в искусстве и быту конца XIX – начала XX века совершенно закономерно, без тени мистики приводит к всплеску исследовательского энтузиазма по изучению этого вопроса в публикациях конца 20‐го столетия306,

на русском материале этот вопрос практически не проанализирован и даже не обобщен. Тема андрогинности в творчестве отдельных русских авторов лишь затрагивается в нескольких статьях, только две из них ставят эту проблему более или менее широко. Во-первых, это публикация Григорьевой, в которой сделана попытка

проследить некоторые пересечения в репрезентации мотива андрогина в артистической, философской и психоаналитической практике конца XIX – начала XX века307

и дать психоаналитическую интерпретацию релевантных мотивов у Андрея Белого и В. И. Иванова. Автор второй, уже упомянутой выше статьи, М. Аптекман, предлагает анализ

раскрытия образа андрогина и темы андрогинности в ее как мистической, так и сексуальной интерпретации на примере текстов Николая Гумилева «Адам» и «Андрогин», а также стихотворения «Первый Адам» и поэтического цикла «Форель разбивает лед» Михаила Кузмина308.