В полдень на солнечной стороне

Хотя сам Петухов добрался до рубежа последним, потому что вывихнул ступню, оступившись в кротовую нору, и, прихрамывая, волоча ногу, морщась от боли, виновато объяснял, что не ранен, а просто оступился, солдаты чествовали его за этот бой так, словно он их геройски вёл за собой, а не плелся позади, страдальчески морщась, ковыляя, словно раненный в бою, позади всех.

После других боёв, тоже победных, но при больших потерях, когда перед строем оставшихся в живых торжественно объявлялась благодарность, на лицах бойцов было только угрюмое изнеможение, и, когда хоронили павших, в скорбном молчании солдат Петухов чувствовал немой упрёк, обращённый к нему как к командиру.

Может, это было и не так, просто бой был слишком тяжёлым, и солдаты отупели от тяжести боя и сами выглядели как полумертвые, но Петухову всегда казалось, что он виноват и перед павшими, и перед живыми за то, что не смог избежать таких потерь.

Именно тогда у него рождалось чувство вины и желание выказать себя бесстрашным, кинуться под огонь впереди всех, чтобы этим искупить, снять тяготящее его чувство вины. Но это была не храбрость, а скорее слабодушное желание освободить себя от тягостного мнительного чувства, будто он утратил доверие бойцов, понеся такие потери, и будто бы можно по-скоростному восстановить его, проявив личное отчаянное бесстрашие.

И нужна была совсем иного рода храбрость. Пойти к лежащим на земле усталым, обессиленным бойцам, закурить из чужого кисета и спросить доверительно и задушевно:

- Ну как, чего мы недоглядели? Я вот думал, накрыли их огневую точку, поднял вас, а он как даст! Значит, только заело у него, он исправил, а я огонь уже велел перенести по другой точке, наспешил своим насмерть.

И ждать, что ответят. Ждать, холодея, страшась смотреть в глаза.

- Это Никитин маху дал, а не вы вовсе, - раздавался сиплый голос. - Кричал ему: «Кинь на всякий пожарный ещё одну гранату!», а он кинул второпях, а на боевой взвод не возвел, упала как чурка. Потом засовестился, поднялся с винтовкой, тот его и срезал.

- А ты чего смотрел? Не разорвалась его граната, от себя, свою швырнул бы, - сказал другой боец.

- Свои израсходовал.

И солдаты садились или вставали и обсуждали истёкший бой так, словно и не было безмерного измождения, скупо, в словах, но точно восстанавливали каждый момент боя.

Говорили:

- Это санинструктор должен за каждым, кого задело, уследить, пожалеть, помощь оказать. Ротный правильно нас выбросил в атаку. Увидел, что потери несём, значит, нащупали. Значит, куда? Вперёд! Ему задача огнём командовать, чтобы их огонь давить, фехтовать по их точкам. И тут каждый сам себе командир, соображай, не мельтешись. Сам оберегайся и оберегай товарища. Бой не пожар, чтобы суетиться, и на пожаре своё расписание. Тимофеев с ручным пулемётом залёг, а перед ним Сверчков выскочил и шпарит из автомата.

- Герой! А не соображает, что Тимофееву пространства от этого нет. Он ему собой пространство закрыл. Сказано было - соблюдай для ручных пулемётчиков свободный промежуток. Товарищ лейтенант мог бы тебя, Сверчков, за это призвать, а он молчит, жалеет, что ты раненый. Ему за потери от тебя - боль. Может, если бы не ты, Тимофеев успел бы огнём прикрыть Зыкова и Тимохина, которые первыми на проволоку соломенные щиты бросили и с маху поверху полезли. Ты, Сверчков, обожди! Ты своё всё ж оправдал! Видели. Вскочил в траншею, к пузу приклад автомата прижал - и на всю катушку. Тебе спасибо. Значит, есть совесть.

- Товарищ лейтенант, сигару закурите. В блиндаже прихватил. Доставьте нам удовольствие. Только для фасона, может, их гитлеровский генерал курил, а как мы им духу дали, наш ротный их сигару курит, попыхивает.

- Ребята, надо бы походить, посчитать, сколько мы их повалили, а ротный доложит наверх.

- Не надо, - сказал Петухов.

- Как не надо? Надо! Мы же понимаем, как вы на нас глядеть не хотите, - столько товарищей потеряли, может, самых лучших.

- В этом я ответчик, - глухо сказал Петухов.

- Ну уж нет. Вон они где, ответчики, - и боец показал рукой туда, куда отступил противник.

И Петухов чувствовал, знал, что так деликатно солдаты пытаются внушить ему, будто в потерях нет его вины, а всю вину они берут на себя, словно по строгому уговору, что бы там ни было, а авторитет своего командира, его самочувствие сберечь.

И вот это было для Петухова самым главным в жизни на войне и самым высоким счастьем ощущать такие заботливые признания, и ради одного этого он не страшился смерти в бою, и этой солдатской высокой мерой стремился соизмерить свои помыслы и поступки. А теперь в нём существовало и томило неизгоняемое радостное, нежное присутствие той, о которой он пытался не думать, но она властно не покидала его.