В полете. Мир глазами пилота

Если я и выхожу из дома, то иду, например, в парк, где вид почвы под ногами после стольких миль в воздухе просто поражает, а медлительность, с которой я по этой почве перемещаюсь, представляется чудом, очередным нежданным даром аэропланов человечеству – как в тот день несколько лет назад, когда мы летели над Англией на небольшом самолете, а истребители проносились мимо нас с такой скоростью, что наша внезапно ставшая очевидной нерасторопность показалась благословением. Это тоже проявление плейслага, но когда такое чувство вызвано возвращением домой, оно не доставляет особых неудобств. Пока я не войду полностью в домашнюю колею, не начну чувствовать себя уверенно в своем времени и пространстве, мне будет казаться, что я вижу собственную жизнь со стороны или словно бы сверху, и это ощущение усиливается, если, например, послушать песню, которую я впервые услышал, когда был далеко от дома. Мало-помалу мельчайшие атомы уюта начинают заполнять мою вселенную после возвращения – точно так же, как весь мир заполнял окна кабины, пока я летал.

Если нас нет дома, не важно, куда мы направляемся. Давняя подруга моих родителей родом из Висконсина, но уже долгое время живет в моем родном уголке Новой Англии. Когда я возвращаюсь туда, то говорю ей, что холмы кажутся совершенно на своем месте: где бы я ни был, я всегда жду, что они будут выситься у края дороги или вздыматься на дальнем берегу любого озера. Она посмеивается и говорит, что чем дольше ее нет в Висконсине, тем лучше родной штат смотрится, когда она приезжает обратно. Она летит из нынешнего гористого дома в прежний равнинный. Смотрит, как меняется рельеф внизу. Выходит из самолета и едет на ферму, где выросла. «Словно что-то открывается», – объясняет она.

Пилоты и бортпроводники привыкли жить в движении, постоянно преодолевать воздушные мили, что связывают наши воспоминания о разных концах света. Но подобное – пусть и в более мягкой форме – испытывает каждый авиапассажир, который летит в незнакомое место или возвращается туда, откуда давно уехал – или уехали когда-то его родители или бабушка с дедушкой. Подобные поездки – символ нашего века; века глобализации, урбанизации, иммиграции. В современном мире время неотделимо от географии, и не только в первоначальном смысле дрейфа континентов – дрейфуем и мы сами, и наши семьи. Когда подруга моих родителей возвращается в Висконсин, ей, по ее словам, нет смысла даже пытаться сравнить годы отсутствия с длиной обратного пути, соотнести годы, что она прожила в Висконсине, с проведенными в самолете часами, которые вернут ее в то время. Этот полет – путешествие в прошлое.

Тут есть от чего прийти в восхищение. Однако в реальности летный состав видит столько городов и стран, что уместнее говорить о непреходящем замешательстве. В пятницу я пролетаю над Ираном, рядом с турецкой границей недалеко от соленого озера Урмия. Словно бы подстраиваясь под небо над ним, голубая сердцевина водоема ближе к краям становится песочно-коричневой. А в понедельник я пролетаю над Ютой – и нате вам, снова соленое, точнее, Большое Соленое озеро. В кошельке у меня целая коллекция карточек на метро со всего мира. В кармане я могу обнаружить монетку из Кувейта, хотя вообще не помню, когда там бывал в последний раз. Дома я вынимаю из шкафа шорты, вытряхиваю из карманов песок, но не помню, с какого он пляжа. Часто я и моря-то не помню.

Пару раз случалось, что я проходил мимо вывески ресторана «Бомбей» (прежнее название Мумбаи) рядом с тем местом, где я рос в Массачусетсе, а через день-другой уже летел в Индию в сам этот город. Потом, гуляя по комнатам дома, где останавливался Ганди, или проходя мимо знаменитых прачечных под открытым небом, или наблюдая с сиденья авторикши за тем, как бурлит мумбайская пробка, я вспоминал об этом ресторане, который еще два дня назад видел в снегу, как о диковинном полузабытом сне. В тех редких случаях, когда работа бывала мне не в радость, происходило это от чувства, будто я ни здесь, ни там – затерялся в нигде.

Но как-то в декабре мне пришлось проделать путешествие от Бомбея к Мумбаи в обратном порядке. С утра я вылетел в Лондон из Мумбаи пилотом, а оттуда уже отправился в Бостон пассажиром. Потом я поехал на запад, к городу, где уже начали собираться всеми семьями друзья, с которыми я всегда отмечал рождественские праздники.

Незадолго до того, как мы проехали тот самый индийский ресторан, а ночная тьма стала собираться над Беркширом, выпал снег – первый в году. Наконец я попал в самый важный для меня уголок мира, в крохотный уголок, что я зову домом. Когда я увидел указатель на ресторан, мысли о Бомбеях-Мумбаях – блики, отброшенные на сознание сияющим корпусом самолета – уже меня не беспокоили. Я улыбнулся им про себя – и забыл о них.