В полночь упадет звезда

По пути сюда она срезала три ветки можжевельника-вереса, сделав из них веничек. Этим веничком она стала обметать Горностайку, шепча уже знакомое:

– На море черном стоит сыр-матер-дуб, под тем дубом бел-горюч-камень, на том камне сидит сам Велес-дед и зрит море черное… Возмутилося море до облак, и вышли из моря семьдесят семь жен простоволосых, распоясых, зверообразных…

Как и в тот прошлый раз, произнося это вслух, Горыня содрогнулась с головы до ног. В мыслях вновь встали лохматые «зверообразные» жены; отроки попятились, видно, воображая их не менее ясно.

– И спрашивает их Велес: кто вы есте, жены зверообразны? Отвечают они ему: мы лихорадки, дочери Кощеевы. Спрашивает их Велес: каковы ваши имена? Отвечают ему лихорадки: имена нам такие – Трясея, Трясучка, Трясуница, Потресуха, Трясца, Огнея, Грозница, Зимница…

В тот вечер после сожжения тела Затеи Верес не отстал от Горыни, пока она не сумела один раз повторить все семьдесят семь имен. Делать было нечего, и она послушно твердила эти «Ледея, Ледиха, Озноба, Знобея, Студёнка, Знобуха, Подрожье, Гнетея, Гнетница, Гнетучка, Грудея…», пока одно не стало цепляться в памяти за другое. Знала бы, как скоро это ей пригодится!

Может, она и сбивалась немного – что-то забыла, что-то повторила дважды, – но не подала вида, а уличить ее тут было некому. Краем глаза косясь на отроков, она видела, как с каждым именем они все дальше пятятся, устрашенные этой нечистой, мертвящей ратью, незримо встающей вокруг Горыни. Только коренастый круглолицый Синица остался возле нее, хмуря светлые брови, будто готовый защитить своих младших братьев. А Горыне казалось, с каждым именем у нее прибавляется на глоток силы; казалось, она растет, вот-вот перестанет помещаться в этой норе…

– Ворогуша, Краснея, Белея, Синявица, Зеленица, Лесавица, Чернея, Повесенница, Подосенница, Свирепица!

А надо ли поминать Свирепицу, мелькнуло в мыслях, – ведь она мертва и сожжена! Но нет, поправила сама себя Горыня. Сожжена Затея, лишь служившая вместилищем и орудием злыдне. А лихорадок, дочерей Кощеевых, по-прежнему семьдесят семь. Любую из них можно изгнать, даже убить, но только на этот раз. Потом она вернется. И какие же сильные чары нужны, чтобы хоть какую-то из них прогнать от рода человеческого навсегда!

Наконец перечень закончился. Отослав лихорадок куда следует и пригрозив им огненными прутами, Горыня перевела дух. От кучки отроков тоже послышались робкие вздохи.

– Вот это подите сожгите где-нибудь в лесу, – она протянула веничек из вереса Синице.

Тот поколебался, прежде чем взять, справедливо полагая, что в нем теперь сидит собранная с тела Горностайки хворь.

– И покажи мне, кто у вас потолковее, я его обучу, какими травами и как Горностайку поить. Здоров будет через три дня, но мне с вами столько сидеть недосуг.

В глубине души она сама поражалась своей уверенности. Это она-то, Горыня, которая даже на павечерницах в родном Волчьем Яре с трудом находила слова, теперь распоряжается «молодыми волками», будто сама Яга. Но она была уже не прежняя: путешествие, изба Затеи, да и знакомство с Вересом и бабой Лучей изменили ее.

– Это вон Кликун, – Синица подозвал одного из парней. – Он и сам кой-какие зелья знает.

Подошел Кликун – обычный парень, русоволосый, с глубоко посаженными голубыми глазами на продолговатом лице, не красавец, но смышленый с виду. Отойдя с ним к печи, Горыня вручила ему три мешочка трав от бабы Лучи и растолковала, как их заваривать и как поить.

– Я слыхала, это ты Грозницу на реке видел? – спросила она потом.

– Я видел. Она одна шла.

– Какова она была собой?

Кликун описал тот облик, в котором сестры-лихорадки являлись людям, но это Горыня знала и сама.

– А лицо ее ты видел?

– Лицо… – Парень задумался. – Да у нее как будто и не было лица.

– Это как? Она была в личине? Или голые кости торчали?

– Нет, не голые… – Кликун хоть и был парнем толковым, мялся, не зная, как описать свое впечатление. – У нее как будто… темно было в лице. День был ясный, а у нее как будто тень. Будто вот так горсть тени взяли, – он показал пустую горсть, – и в лицо ей плеснули. Смотришь – а не видишь. Но… – он поморщился, – собой она нехороша, мне так показалось.

«Темно в лице…» Горыня вспомнила свое оцепенение, не дававшее даже приоткрыть глаза, шелестящий немолодой голос, тихий, вкрадчивый… Так могла бы говорить тень. Сделалось страшновато: а вдруг то существо и правда – лишь тень, навка, не живой человек? Проклёнуш из могилы? И очень опасно гоняться за нею, даже просто идти в ту же сторону, куда ушла она…

Но как иначе быть? Горыне тоже нужно на восток, на Черногузку, где обитает ее родня и где она наконец сможет зажить, как все обычные люди.

– Вы следите, – наказала Горыня Синице. – Она ушла, но может и воротиться. Не сразу, но когда-нибудь. И если увидите ее опять, то пошлите весть в Боянец, кузнецу Вересу. Он сумеет с нею разделаться.

– Пошлем, – согласился Синица, глядя на Горностая. – Не вечно ж ей людей губить!

* * *