В понедельник дела не делаются

Угостил девушку пивом, потом вышел с ней на свежий воздух, покурить на приступках. За углом его ждали двое и профессионально поставленный удар в переносицу. Когда он упал, его тут же обчистили.

– Часы «Ориент»… деньги… четыреста рублей… Вот сука! – парень снова опустил голову, сжал виски.

Из ноздрей его закапало чаще.

Паршин прошел к стойке, пальцем указал, чтобы барменша подала ему телефон… В «Славянке» городской телефон имелся.

Набирая «02», хмуро сказал барменше:

– Пока разговариваю, чтоб девку эту мне вспомнила!

Прапорщик в нескольких фразах выдал информацию на удивление быстро откликнувшемуся на звонок дежурному. Тот сказал, что сейчас подошлет опергруппу.

Паршин положил перемотанную изолентой трубку на рычаги аппарата и выжидающе поднял глаза на барменшу.

Та приложила пухлую руку к грудям:

– Серёж, ребенком клянусь, первый раз эту шалаву крашеную вижу.

Паршин прищурился:

– Знаешь, кума, такого писателя Станиславского?

– Ну-у… слы-ыхала… – барменша не догоняла, куда клонит патрульный.

– Так вот, Станиславский в таких случаях говорил – «Не верю!», – со смаком выдал старинную заготовку прапорщик и боднул воздух головой. – Думай реально!

Обернувшись на шорох, он прикрикнул на напарника:

– Вован, какого хера ты выпускаешь их на улицу?

Спохватившийся Кирьянов устремился к выходу, за локоть уцепил намылившуюся свинтить тетеньку.

– Же-енщина, подождите. Сейчас ваши данные перепишем, пару вопросов зададим и вы свободны!

– Да мы не знаем ничего! – забрыкалась модная тетя с коричневой бородавкой у носа.

У россиянина конца двадцатого века стойкий иммунитет против помощи органам. У каждого на щите девиз: «затаскают».

Всё же методом убеждения и обещаниями в противном случае доставить в милицию, где они проторчат до утра под дверью у следователя, Кирьянов вернул женщину и ее кавалера нерусского внутрь помещения и стал переписывать их данные в служебный блокнот.

Быстро, благо УВД в нескольких кварталах располагался, подъехала опергруппа. В бар вошел опер Маштаков, смурной, дёрганый, в насунутой на глаза кепочке, в короткой кожанке. За ним – на полную голову выше – молодой участковый, младший лейтенант в форменном бушлате с планшеткой на боку.

Паршин двинулся навстречу Маштакову, заулыбавшись, протянул ему руку.

– Привет, Николаич! А ты чё в праздник свой не гуляешь? Дежуришь, что ли?

– Ага, – односложно отозвался опер.

– А друган мой Лёха, как там? Гулеванит?

– Как полагается.

В середине восьмидесятых Титов начинал свою службу в ментуре с патрульно-постовой роты, в одно время с Паршиным.

Прапорщик ввел Маштакова и участкового в курс дела. Оперативник рассудил, что они с лейтенантом останутся в баре свидетелей опрашивать, а милиционеры пускай на дежурном «УАЗике» прокатятся с терпилой по округе. Чем черт не шутит – вдруг тот кого-нибудь узнает по горячим следам. По-другому такие грабежи не раскрываются.

Полчаса «пэпээсники» добросовестно колесили по темным улицам и дворам, проверили несколько попавшихся им компаний, но похожих на злодеев не было.

Потерпевший давал скудные приметы.

– Я помню… рыжая ку-уртка… Бляха, или сам рыжий?…

Опознать с гарантией он обещал только девку, сослужившую роль приманки.

– Как перед глазами стоит! Белая, волосы короткие, глаза светлые, зуб вот тут, – парень оттянув верхнюю губу, показал на верхней челюсти, – желтый… Нос – кверху… Еще это, шепелявит децл…

Кирьянов старательно записывал приметы в блокнот, который примостил на коленке.

Потом они вернулись к «Славянке». Опер с участковым покатили с потерпевшим в УВД, документировать. А Паршин с Кирьяновым остались на тёмной улице. Десять часов без малого, пора было задуматься и об обеде, в животах давно урчало. Обычно постовые ходили есть в деповскую столовую, там кормили дешево и порции были большие.

Чтобы отлучиться пообедать, надо было у дежурного разрешения спросить.

Но в дежурной части им приготовили новую вводную.

– Семейная! Абельмана четыре, тридцать семь! Муж жену гоняет! С ножом как бы. Давайте туда! Пообедаете потом.

Паршин выругался. Он прекрасно знал, что такое «потом».

До конца смены, может, не придется головы поднять.

Дом номер четыре по улице Абельмана в народе был известен как «семь-восемь». Почему – неизвестно, история умалчивает. Только никто из старых сотрудников никогда не скажет:

«Абельмана, четыре», а обязательно – «семь-восемь». Дом этот четырехэтажный построили в сталинские времена, для рабочих семей. После бараков он им тогда наверняка хоромами царскими казался. Пускай и коридорная система с общими кухнями и уборными, но все ж отдельные комнаты, да и дом кирпичный, с центральным отоплением. Раньше здесь проживали обычные рабочие люди, но со временем, когда жильем торговать стали, нормальных отсюда почти всех повымывало. Переехали они в другие районы, в дома со всеми удобствами. А сюда через обмены с доплатой чёрные риэлторы поселили пьянчуг. Среди них слишком много было ранее судимых.